Каждый мой день проходил под пронзительный кашель самого родного мне человека. Даже сквозь сон я слышал её страдания. Нам предлагали отвезти её в больницу райцентра, но отец воспротивился, поэтому раз в день к нам приходила дородная медсестра тётя Рая, делавшая маме уколы обезболивающего. Иногда приходил врач, молодой, но уже уставший, от него всегда пахло водкой и крепким табаком. После таких визитов он о чём-то долго беседовал с отцом на кухне, все мои попытки подслушать так ни к чему и не привели.
Однажды, выходя из кухни, он наткнулся на меня, не успевшего спрятаться в комнате. Бросив на меня сочувствующий взгляд, врач неожиданно потрепал меня по голове и сочувствующим голосом велел:
— Держись. Недолго осталось.
Наверное, он хотел как лучше, но лучше в нашей ситуации уже стать не могло.
Папа целыми днями пропадал в шахте, я каждое утро уходил в школу, испытывая панический страх уйти и… не успеть вернуться. В наше отсутствие с мамой по очереди сидели её подруги и дальние родственницы. В остальное время ухаживал за ней я. На нервной почве даже перестал спать по ночам. В школе я обычно сидел за своей партой и смотрел в одну точку. Учителя меня особо не дёргали, прекрасно понимая, что со мной происходит.
***
В тот день нас отпустили раньше, учитель биологии была на больничном, и мы всей дружной гурьбой высыпали на улицу, жмурясь от яркого весеннего солнца. И пусть вокруг ещё были завалы снега, в воздухе уже витало что-то такое, отчего хотелось верить в то, что всё будет хорошо.
— Нечаев, — позвал меня кто-то из одноклассников, смачно хлопнув по спине, за что тут же получил не менее чувствительный пинок под зад, — пошли со склона кататься, пока снег ещё скользкий!
Я было зажёгся идеей приятеля, но вовремя опомнился:
— Не могу — мать.
Мой собеседник задумчиво почесал репу под растянутой вязаной шапкой и махнул рукой:
— Да ладно тебе, у нас же урок ещё по расписанию. Немного покатаемся, и вернёшься домой.
Немного поколебался, но быстро откинул все сомнения, согласно кивнув головой. В последнее время мой мир был сужен до минимальных размеров — школа-дом, я практически перестал общаться с друзьями, да и попросту забыл, что значит радоваться жизни. А тут… А тут мне безумно захотелось побыть просто мальчишкой хотя бы минут на сорок.
Мы всем классом ломанулись в сторону пологого спуска к реке, где уже давным давно была накатана горка, уходившая на самую середину речного льда.
Под мартовским солнцем снег успевал немного подтаять, а ночные заморозки успешно превращали всё вокруг в один сплошной каток. Поэтому летели мы далеко, соревнуясь, кто проедет дальше, со смехом врезаясь друг в друга, в итоге перемешиваясь в одну кучу-малу.
Домой я возвращался весь мокрый и красный, но непривычно счастливый. Вот только на душе кошки скребли, словно намекая, что счастье моё было ворованным.
В доме стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем кухонных часов да скрипом половиц. Скинув с себя мокрую куртку и ботинки, заглянул к маме — та спала. Больше никого не обнаружилось.
На обеденном столе лежала записка, написанная кривоватым почерком маминой двоюродной сестры тёти Гали: «Илюш, не дождалась тебя, нужно было на смену. Не забудь дать маме лекарство в два».
Быстрый взгляд на часы — половина третьего. Из школы я опоздал на час. Чёрт.
— Ма! — прокричал я с кухни, выдавливая из блистера таблетки. — Просыпайся, сейчас будем таблетки пить.
Вообще-то, особого толка от них давно не было, но ставить уколы я не умел, да и не хотел, если честно, до животного ужаса боясь причинить маме ещё большую боль, настолько хрупкой она мне казалось. Уколы ей ставила по утрам или вечерам приходящая медсестра тётя Рая. Они мне все тогда были тётями.
Мать не отозвалась. И это вроде как было нормально, однако в сердце что-то болезненно кольнуло… В спальню я заходил на негнущихся ногах.
— Мам, — жалобно пискнул я, но она так и не отреагировала. Она вообще выглядела… замершей. Но самым ужасным было то, что я больше не слышал её свистящего дыхания, которое в последнее время наполняло каждый мой день… — Мам!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Кружка с водой выпала из моих рук, разбившись на части, но я этого толком и не заметил. Просто стоял на пороге комнаты и до рези в глазах вглядывался в серое лицо самого родного человека на земле.
Лишь минут десять спустя я отважился коснуться её руки. Она была холодная и… бездвижная.
***
Следующие часа два отложились в моей памяти отрывками. Я вроде бы был там, а вроде бы и нет. Помню, как сидел у стены на полу, раскачиваясь из стороны в сторону… кажется, кричал, а может быть, рыдал.
Но когда в дом тяжёлой поступью вошла тётя Рая, я не сумел вымолвить ни слова, уткнувшись лицом в колени.
— Понятно, — резюмировала женщина, мимоходом коснувшись моей головы. — Понятно.
Она подошла к кровати и простояла там какое-то время, после чего велела мне:
— Врача нужно позвать. Сбегай.
Я отреагировал молниеносно, выскочив на улицу в носках и без куртки, ослеплённый тупой надеждой… мне же сказали врача позвать! Но тогда я ещё не знал, что доктора нужны не только чтобы спасать жизнь, но и чтобы констатировать смерть…
Уже глубоким вечером, когда тело матери увезли на единственной в городе скорой, мы с отцом сидели на кухне и молчали. Я так и не смог рассказать ему о том, что опоздал домой…
Всю последующую свою жизнь я пытался убедить себя, что от тех таблеток уже ничего не зависело и что мамино время и так было на исходе. Получалось с переменным успехом. Чувство вины вперемешку со страхом вдруг оказаться разоблачённым ещё долгие годы заставляло меня просыпаться по ночам в холодном поту.
***
После маминых похорон я ударился во все тяжкие, прогуливая уроки, воруя сигареты у отца и через день балуясь самогоном, который мы добывали с приятелями у родственников. Наверное, в тайне надеялся на то, что в один прекрасный день отец не выдержит и попросту свернёт мне шею. Но отчего-то он никак не желал прекращать моих стараний, даже не бил меня, хотя, если честно, мне этого до одури хотелось. Чтобы хоть кто-нибудь перевёл ту боль, которая рвала моё нутро на куски, на физический уровень. Но батя терпел, лишь иногда ходил на ковёр к директору, где послушно кивал головой. И тогда я решил, что ему просто пофиг на меня и он ждёт не дождётся, когда я сдохну сам. О чём я однажды ему и сообщил в пьяном угаре.
Отцовский гнев не заставил себя ждать, и, схватив меня за ворот футболки, он потащил меня в сени, где стояла большая бочка с водой. Затолкав мою голову в нее, он дал мне надежду, что моим мучениям пришёл конец, впрочем, надежда эта очень быстро сменилась паникой и страхом… Я задёргался в отцовских руках, задыхаясь и сопротивляясь всеми силами. В последнее время я достаточно сильно окреп и мало напоминал того мальчишку, которого он однажды попытался заставить сожрать свою рубашку. Поэтому мне всё-таки удалось оттолкнуть его и вырваться из крепкой шахтёрской хватки. Отлетев в сторону, долго откашливался и отфыркивался, согнувшись в три погибели.
— Думаешь, только тебе плохо? — неожиданно ровным голосом поинтересовался папа. — Думаешь, что только тебе её не хватает? На Нине… вообще всё в этом доме держалось. И она хотела… чтобы мы с тобой научились жить сами. Поэтому заканчивай со всей этой хернёй и начинай уже… думать головой.
— По своему опыту знаешь? — вскинул я голову с вызовом.
— По своему, — отец упрямо поджал губы.
Мы ещё с минуту стояли друг напротив друга, пытаясь прожечь взглядами.
Наконец я не выдержал и виновато выдохнул:
— Я её так любил…
Больше всего мне хотелось покаяться в своём грехе, но отец понял моё признание по-своему.
— Знаю, — впервые с теплотой в голосе отозвался он. — И она это тоже всегда знала.
***
После той памятной взбучки между нами воцарился холодный, но всё-таки мир. Постепенно я действительно смог усмирить свой буйный нрав, каждый раз напоминая себе, что я в ответе за то, как проживу эту жизнь, ведь как-никак, но матери я был обязан.
