Товарищем тебя называет лишь узкий кружок. И тебя свезут на кладбище, и на кладбище будет шуметь листва, и придет пахарь, вспашет поле, посеет пшеницу, а ты будешь спать под пшеничным колосом, будешь спать под шелест ржи, но будешь ли свободным, выйдешь ли победителем?
Если шестью шесть колосьев останутся в руках одного и еще раз одного, и еще и еще раз шестьдесят на шестьдесят раз он присвоит их себе?
Может, потому они и расстреливают нас по закраинам поля, чтобы сеять пшеницу на наших костях. Всю землю хотят сделать кладбищем и затоптать его копытам и и солдатскими сапогами.
Ясени и липы растут на кладбище, ели, сосны, дубы, вязы — да есть ли такое дерево, что не растет на кладбище? И есть ли такой человек, что минует кладбище?
А коли так, не лучше ли все отринуть в сторону? Растить колосья, ковать плуги, рожать детей? Не лучше ли понежиться на жарком лоне женщины, чем сойти в лоно сырой земли? Не лучше ли пить пиво из прохладной глиняной кружки, чем жадно слизывать кровь с рассеченных губ?
Я уже дал ответ. И могу быть спокоен.
Незачем везти на кладбище, пристрелить прямо под забором! Может, боятся, что и после смерти мы поднимем против них все кладбища, и однажды, проснувшись среди ночи в своем замке, они узрят гремящие костьми скелеты с пылающими факелами в фалангах пальцев, и вся Россия воспламенится от тех факелов?
Я не увижу.
Другие.
Мой путь окончен, кладбище, скудельница, каменная ограда, мягкими мхами поросшая, с кладбища нет возврата, смерть — бессрочная эмиграция.
Карлсон надел роскошную на рысьем меху шубу, надел легко, даже спины своей не почувствовав. Он был спокоен и равнодушен. Что ж, расстреливайте. Не напускное то было равнодушие. Если расстреляете человека, задавшего вопрос, неужто думаете, и вопрос вместе с ним исчезнет? Это недолго, всего один миг.
Преисполненные рвения лица солдат говорили, что они быстро и ладно обделают бесславное дело.
Встал солдат слева, встал солдат справа. Впереди солдат, сзади солдат, здоровенные служаки, от шинелей пахнет махоркой и щами, в окружении солдат Карлсон вышел из комнаты.
— Назад! — рявкнул вслед Пятак.
В распахнутую дверь его, как пирог, собравшийся было раньше времени из печки выскочить, впихнули обратно.
Поработали над ним изрядно. Девятисил в ход пускал кулаки. Охотник за скальпами тюкал, и нагайка потрудилась, потом и кровью смоченная, затем еще исповедальня, и все впустую, ни слова не сказал он им, не утолил их любопытства, и все, кто был в комнате, в ярости уставились на Карлсона.
Спавший на диване чиновник между тем проснулся, потягивался полулежа, хрустел суставами, покрякивал от удовольствия, разминал ладонями похожее на лепешку лицо.
— Пришлось сбрить усы, — сказал он Карлсону, — ничего не поделаешь, в интересах личной безопасности пришлось поступиться мужской красой!
Карлсон слушал его с недоумением.
— Я Грегус, — объяснил развалившийся на диване чиновник. — Что, не слыхал? Знаю, знаю, по всему городу за мной гоняетесь. За усатым Грегусом. А я взял и сбрил усы! Каково, а? Не слыхали обо мне? Ну-ну! Думаете, тут шуточки с вами шутят? Как бы не так! Запрут в карцер, будут морить голодом, пока не сознаетесь. А не сознаетесь, расстреляем. Нам нужны козлы отпущения, мы их и находим. Отправьте его вниз, ребята! — приказал он солдатам. — Пускай денек посидит. Одиночка освободилась, засуньте его к тем четверым. Авось образумится!
VII
Только Розентала той ночью не тронули, он меньше всех вызывал подозрения: человек в летах, документы в порядке, паспорт в полицейском участке отмечен, живет в Риге. Единственная причина для ареста — почему пытался убежать через черный ход?
Розентал объяснил: он занимается продажей газет и торопился поскорей попасть в газетную контору, боясь, что проверка документов задержит его потом объясняйся с хозяином.
Хуже всего обстояло дело с Межгайлисом. Он лежал в отдельной камере с поломанными ребрами.
В субботу в восемь утра в приемную полицейского управления явилась молодая дама и попросила разрешения передать арестованному коммерсанту Карлсону передачу.
С утра дежурили двое чиновников. Одним из них был Спицаусис. После неудавшейся облавы на улице Дзирнаву, где Спицаусис не смог опознать дружинников среди посетителей харчевни, он был понижен в должности и на неопределенное время назначен простым надзирателем.
— Раз не умеешь отличать смутьянов от порядочных людей, дадим тебе возможность понаблюдать социалистов в непосредственной близости, — так рассудило начальство.
Само собой понятно, что понижение в должности ударило по кошельку Спицаусиса. Однако ему было известно, что у надзирателей тоже имеются свои небольшие статьи дохода. Начать с того, что по закону каждому арестованному полагалось семь копеек в день на питание, на те деньги, правда, можно было купить всегонавсего два фунта хлеба и пару соленых огурцов, но и эту ничтожную сумму надзиратели зачастую прикарманивали. Они собирали деньги с самих заключенных, один из надзирателей покупал продукты и раздавал все по камерам. Охотно принимались передачи. И сегодня Спицаусис передал сверток для господина Карлсона, предварительно проверив его содержание. Спицаусис был настолько любезен, что осведомился у дамы, не пожелает ли она завтра прийти на свидание с господином Карлсоном. Сегодня это никак невозможно устроить, потому что дежурит старший надзиратель, большой брюзга, а вот завтра, если угодно, пожалуйте к восьми и за небольшое воздаяние, всего пять рублей, Спицаусис берется устроить свидание. Да, кстати, кем дама доводится Карлсону? Родственница? Дама ответила, что невеста. До скорого свидания, галантно раскланялся Спицаусис.
Получив передачу, почему-то обернутую в грязный лист газеты «Ригас Авизе», Карлсон прежде всего внимательно проглядел газету. В верхнем углу едва заметно ногтем было нацарапано: «приду», а в нижнем по диагонали надпись — «Епис».
