— Товарищ Наливайко, — сказал тогда лейтенант, — откусите и разжуйте кусочек торта.
Ничего не подозревающий кок откусил большой кусок, и вдруг его круглое лицо вытянулось. Торопливо проглотив кусок, он растерянно сказал:
— Не может быть…
Тут раздался такой хохот, что, казалось, катер закачался.
— Я не солил, торт делался без соли. Вместо сахара, наверное, по ошибке… Вы крем слизывайте, он без соли…
Но голос Наливайко потонул в раскатах хохота.
— Пальчики оближете, — мрачно изрек Дюжев, подливая масло в огонь.
Незадачливый кондитер сконфуженно мигал и переминался с ноги на ногу…
О пышных именинах комендора в тот же день стало известно всему дивизиону. В полдень на катер пришел замполит Бородихин.
Он подошел к Новосельцеву с таким видом, словно вызывал бороться.
— Так, — сердито тряся головой, буркнул он. — Комиссары отменены, а замполиты? Отвечай!
Новосельцев в недоумении произнес:
— Вам виднее, товарищ комиссар… Замполиты, по-моему, еще существуют…
— А командир корабля обязан ставить в известность замполита о проводимых массово-политических мероприятиях?
— А я всегда сообщаю вам.
— А почему об именинах комендора ничего не сказал?
— Так это же не массово-политическое мероприятие, а просто именины.
— Для кого просто именины, а для кого мероприятие. Это одна из форм массово-политической работы.
И замполит неожиданно рассмеялся.
— Действительно, резиновое словечко из лексикона политработника. Пойдем, однако, вниз, а то на палубе холодно, — беря лейтенанта под руку, сказал он. — Расскажешь, как это было.
Они спустились в командирский отсек. Выслушав рассказ Новосельцева, Бородихин дважды повторил:
— Славно, славно…
— Сегодня Пушкарев веселый. Отпустил его на берег.
Бородихин укорил лейтенанта за то, что он не поставил его в известность накануне. Можно было еще лучше отпраздновать день рождения комендора.
— Речей было бы больше, — усмехнулся Новосельцев. — А чем больше речей, тем официальнее, суше получается. Мы по-домашнему.
— И парторг катера мне ничего не говорил. Нехорошо! Давай договоримся по-человечески, как любит выражаться твой Ивлев, что будете советоваться. А именины мы, пожалуй, и на других кораблях проведем. Смысл в них глубокий…
Только замполит ушел, как на катер пожаловал Школьников. Новосельцев был в рубке, делал записи в журнале.
— Что это ты писаниной занялся? — удивился Школьников.
— Приходится, — поморщился Новосельцев. — Помощника нет, а все журналы надо вести. А их не меньше, чем на большом корабле. Трудно в ажуре держать все.
— Чего же не требуешь помощника?
— Требую. Обещают.
— Слух прошел, Виктор, что ты коллективную пьянку организовал. Есть в этом доля правды?
— Есть, — рассмеялся Новосельцев и рассказал об именинах комендора.
Школьников пожал плечами и развел руками.
— Ну зачем ты, Виктор, разводишь панибратство на корабле? Дойдет до того, что матросы будут называть своего командира на «ты» и братишкой. То-то дисциплина будет…
— Знаешь что, Владимир, — вскипел Новосельцев. — Иди со своими нравоучениями… подальше. Я стремлюсь, чтобы дисциплина была сознательной, а не палочной, чтобы каждый матрос любил корабль, как родной дом. Попробуй после именин перевести Пушкарева на другой корабль. Он до командующего флотом дойдет с рапортом, чтобы вернули его на мой корабль. Сухарь ты, Владимир!
Школьников поджал тонкие губы.
— Напрасно кипятитесь, товарищ лейтенант, — с подчеркнутой холодностью сказал он. — Рекомендовал бы прислушиваться к советам товарищей-командиров. О матросах, конечно, надо заботиться, но не переходить границы. Я бы на твоем месте поступил не так.
— А как? — покосился Новосельцев.
— Я бы перед строем объявил Пушкареву о награждении, а потом поздравил бы его с днем рождения и сказал, что разрешаю его друзьям отпраздновать именины. Разрешил бы и вино. Но сам бы не участвовал. Я должен стоять выше. Для матроса командир высшее существо, он должен думать о своем командире как о необыкновенном человеке.
— Высшее существо… Тьфу! — поморщился Новосельцев. — Ты, может быть, и высшее, ты же адмиральский сын. А я не высшее, а сын рабочего. Ты забываешь, что многие командиры, в том числе и адмиралы, вышли из матросов.
— Я этого не отрицаю, но надо признать, что поднимаются до уровня командира одиночки, а не все.
Новосельцев горестно вздохнул:
— Хороший ты моряк, Владимир, а душа у тебя засушенная. Черт знает, где ты набрался таких убеждений. Учились как будто вместе. Но я не помню, чтобы нам преподавали такое.
— Нельзя все время быть на уровне курсанта.
— Опять не то, — сказал Новосельцев. — А я скажу тебе, что замполит одобрил, как мы провели день рождения. Что скажешь на это?
— Напрасно, — хладнокровно произнес Школьников. — Ну, хватит об этом. У меня есть к тебе просьба. Одолжи денег. Буду сопровождать транспорт до Батуми. А там, как ты знаешь…
— Живет Маргариточка-цветочек, — подхватил Новосельцев и заулыбался, вспомнив невысокую хрупкую девушку с худеньким лицом, с ясными глазами.
Школьников познакомился с Маргаритой в Новороссийске. Отношения у них сложились довольно странные. Она разрешила ему называть себя женой, но ни разу не позволила даже поцеловать себя и отказалась от денежного аттестата, который он предлагал ей. После сдачи Новороссийска девушка с матерью переехала в Батуми. Она регулярно писала Школьникову. Но в письмах ни разу не передала ему поцелуя, хотя и называла мужем и желала здоровья.
— Я должен сделать ей подарки, — сказал Школьников. — Думаю также заставить переменить фамилию на мою.
Новосельцев сходил в каюту и принес деньги. Школьников поблагодарил, небрежно сунул деньги в карман и ушел.
Было сыро и холодно. Над бухтой стлался туман. Берег казался грязным и мокрым. Из моторного отсека доносился стук. Новосельцев прошел на корму, сел на стеллаж для глубинных бомб и закурил.
На пирсе появились Дюжев и Пушкарев. Комендор был весел, улыбался. Новосельцев с интересом наблюдал за ним. Он впервые видел его таким. Подумал: «Неужели одно сегодняшнее событие так изменило его настроение? Немного же человеку в жизни надо».
Новосельцев не знал, что сегодня в жизни комендора произошло еще одно событие. О нем рассказал коку Дюжев. Рулевой спустился в кубрик и с мрачным лицом молча сел на койку. Наливайко лежа читал книгу. Увидев Дюжева в непривычном для него виде, он отложил книгу и участливо спросил:
— Что-то случилось, Степа?
— Да, случилось, дружище, — невесело произнес Дюжев.
Несколько минут он молчал, ероша волосы, потом упавшим голосом заговорил:
— Вот, Кирюша, какие в жизни случаи бывают. Не выдумаешь сам, и писатель едва ли сообразит так закрутить.
— Давай без предисловий, — заметил заинтересованный Наливайко. — Подрался, что ли, с кем на берегу?
Дюжев с укоризной посмотрел на него.
— Какой ты не чуткий, Кирюша. Разве я переживал бы после драки. Погибла Надя.
— Как? — приподнялся Кирилл. — При бомбежке?
— Для меня погибла. Она оказалась невестой нашего комендора Пушкарева.
Глаза-пуговки стали совсем круглыми.
— Ты не разыгрываешь меня, Степан? — насторожился он. — С меня хватит утреннего розыгрыша из-за торта.
На лице Дюжева появилась кислая улыбка:
— Слушай, Кирюша, расскажу по порядку. Пошел я с Сергеем на берег. Походили по улицам с полчаса, а потом я предложил зайти к Наде. По дороге рассказываю ему, что имею виды на девушку и даже делал ей предложение. У нее, говорю, правда, не совсем серьезный характер, хохотушка, но это в моем вкусе. Так вот и дошли мы до домика, где у рыбаков нечто вроде штаба было. Надя работает радисткой на сейнере, но сейчас сейнера почти все на приколе, и я Надю всегда находил в этом домике. Открываю дверь. Надя обернулась, вскрикнула и бросилась на шею. Не на мою, а на комендорскую! Целует, хохочет и плачет, а я стою дурак дураком. Потом пришел в себя и спрашиваю: «Позвольте, как все это понимать?» И что же оказывается — эта Надя родом из Балаклавы и довоенная невеста Сергея. Подумать только! Когда двое милуются, третий лишний. Вышел я на свежий воздух, погулял вокруг дома и около, дождался, когда срок увольнительной кончился, окликнул Сергея и — на корабль. Вот, Кирюша, и все! Была Надя, и нет Нади.
— Интересно, даже романтично, — сделал вывод Наливайко. — Значит, она сохраняла верность своему жениху, а тебе только голову морочила. А ты говоришь — несерьезный характер…
— Бывает, Кирюша, так, что есть чем думать, да не о чем, а бывает, что и есть о чем думать, да нечем, — неожиданно весело произнес Дюжев.
