Игнатас выходит навстречу, чтобы распрячь коня, справляется, как базар, что упало в цене, что подорожало…
— Базар как базар… Ничего особенного… — отвечаешь, не желая раньше времени хвастаться.
— Ну и сколько же примерно за одну пару отдают?
— Клумп этих там хоть пруд пруди, весь базар завален. Самая грязь уже позади, людям постолы подавай.
А уж когда тулуп скинешь да за стол сядешь и денежки выложишь, тогда нате вам — считайте и радуйтесь!
Раскладываем мы в кучки сотенные, подсчитываем десятки… А останется червонец-другой — дядя ко мне пододвигает:
— Это тебе за удачный торг.
За ужином я выкладываю все базарные новости — тут уж развешивает уши даже бабуня, и на этом моя поездка в Тельшяй заканчивается.
Однако в тот вечер дядя, выйдя мне навстречу, только глянул мельком на пустые сани — и хоть бы один всегдашний вопрос задал. Вхожу в дом — и там все словно воды в рот набрали. Выложил я деньги на стол, сказал, что за пару клумп выходит не два с половиной червонца, а поболее, на что дядя — ни слова доброго в ответ, ни рубля. Тетя молча принесла поесть, а старуха зыркнула исподлобья, точно от зависти, что не ей, а мне дали супу, и принялась отхаркиваться. Ох, не к добру все это… Я же хлебаю щи будто не ложкой, а черенком, а сам думаю: чего им от меня надо?
Игнатас дал мне согреться, заморить червячка и немного погодя спросил как бы между прочим:
— Намедни у тебя часы какие-то в руках видел. Откуда они?
— А-а, — отвечаю, — были у меня такие поломанные, старые уже. С Анцюсом Лакшту́тисом на противогаз сменялся.
— Змееныш! — не выдержав, прохрипела бабуня и закашлялась еще сильнее.
— А ну-ка покажи мне эти часы, — попросил Игнатас.
— Так ведь я их у Пра́наса Бумбли́са на батарейку выменял.
— Завтра утром сходишь и заберешь назад, — в голосе Игнатаса послышались суровые нотки.
— Не понимаю, зачем вам эти часы понадобились? — сказал я.
— Принесешь и положишь на место.
— На какое еще место?
— Только не ври! Только не ври! — вмешалась тетя. — Бог все видит.
— Еще раз повторяю, — постучал Игнатас костяшками пальцев о стол, — чтобы завтра же сходил и принес.
— Да как же я принесу, ведь Праню́кас за три червонца эти часы кому-то загнал.
— Вор! — выкрикнула вдруг бабуня. — А цепку от часов куда девал? Самописец куда дел? Пастухам сплавил?!
Вы, пожалуй, и не догадаетесь, о чем это она: цепкой она называла цепочку, а авторучку — самописцем.
— Да у меня в жизни не было никакой цепки и никакого самописца. И вообще, чего вы все на меня взъелись? Никаких часов я тоже у вас не брал.
— Ах, не брал!.. Еще отбрехивается, гаденыш!.. — от бешенства бабуня вся тряслась и в выражениях не стеснялась. — И в кого ты такой уродился, дармоед проклятый! В доме ничего положить нельзя. На́, подавись, только не смей больше воровать, слышишь! — и она швырнула в меня каким-то узелком.
По глинобитному полу рассыпались старинные серебряные монеты, флакончики, очки тут же разбились, а у машинки для волос отломалась ручка… Да, это был тот самый мешок, который я обнаружил, когда прятал орехи. Из выкриков старухи и допроса, который учинил мне Игнатас, стало ясно, что из злополучной торбы пропали карманные часы с цепочкой и авторучка, которых я в тот раз и в глаза не видел.
— Не крал я, не трогал! — кричал, божился, клялся я. — Да я же из выручки на базаре ни копейки не утаиваю, а вы!..
— Кто тебя знает, может, и утаиваешь, тьфу, тьфу…
— Не верится что-то, — попыталась вступиться за меня тетя. — Ведь раньше у нас безделицы малой не пропадало.
— Так то раньше, а нынче он вон какой растет, совсем от рук отбился! — заорала старуха. — Кому еще у нас красть? Чужому не с руки. Как сейчас помню: сложила я всё в кучку, завернула и двойным узлом завязала. Чтоб знак какой-то приметный был. А сегодня вынимаю — узлом собачьим стянуто. Я сразу смекнула: не иначе этот пакостник тут рыскал. Развязала — того нет, этого нет…
— Лучше по-хорошему признавайся: трогал мешок? — вперился в меня дядя и в ожидании ответа даже лампу слегка накренил.
— Да, трогал, — признался я, — только ничего оттуда не брал. Хоть режьте, не брал, и все тут.
А бабуне этого только и нужно было. Раз я мешок нашел, развязал, значит, нечего и сомневаться — украл.
— Только и знает, что над книгами корпеть, тьфу, тьфу, и докорпелся на нашу голову! Сколько я вам долбила: нечего пастуху волю давать… Нет, чтобы прислушаться к святым словам. А теперь извольте радоваться, тьфу, тьфу…
Старуха выдохлась, Игнатасу тоже надоело вести следствие, все мы устали, я расплакался, уткнувшись лицом в ладони, и тогда тетя, зевнув, дернула дядю за рукав:
— Хватит на сегодня. Давайте-ка помолимся. И ты молись, — обратилась она ко мне. Проси, чтобы всевышний осенил тебя своей благодатью.
Все смолкли и разбрелись вдоль стен, чтобы помолиться.
Только я продолжал всхлипывать в своем углу, потому что мне не верили. Как мне их убедить, ну как?..
А вон и Тельшяй виднеется. Кончилась дорога, подходит к концу и моя история.
Целую зиму бабуня меня поедом ела, как короед дерево. Бывало, заглянет кто-нибудь из соседей по делу, а старуха и заводит издалека:
— У вас еще ничего не пропало?
— Нет, а что?
— А у нас прямо беда, тьфу, тьфу… — косится старая на меня. — Двуногий хорек в доме объявился.
— Ну так хватайте — и в мешок его…
— Поймать-то поймали, да что с того, тьфу, тьфу… Смотрите, как бы у вас чего не спер…
Не выдержав, я выскакивал из дому и впрямь как хорек из огня… Забирался в сарай или хлев и, уткнувшись в стену, давал волю слезам. Теперь я боялся людям на глаза показаться. А дядя даже на базар перестал одного отпускать.
