Комишира тихо шепнул, так чтобы никто кроме меня, его не услышал:
– Если Будда мне будет благоволить, я докажу что мой отец ошибся в выборе ученика.
Сконцентрировавшись на мече, я почувствовал, как от моих рук и далее по лезвию, потекла энергия, усиливая любой удар во много раз. Классический захват длинной рукояти представляет для мастера широкое поле возможностей, а сила концентрированного удара такова, что за тысячу с лишним лет человечество так и не изобрело ничего лучше. Доподлинно не известно, пользовались ли могучие русы или северяне какими-нибудь особыми секретами во время битвы на своих чудовищах, но удержание в руках японского меча подчинено неукоснительным правилам, писаными реками человеческой крови.
– Ну и чего ты ждешь? Атакуй трус или боги проклянут тебя навеки! – заводился брат.
Я сделал короткий шаг вперед. Комишира на один шаг отступил. Я про себя обрадовался, когда понял, что он втянулся в мою игру, ожидая моей атаки и последующей за ней жестокой сечи. Только не бывает в битве двух мастеров красивых финтов и выпадов. Все решает один единственный удар, который либо калечит, либо убивает соперника наповал. Японец думает, что я буду играть по его правилам и попадусь в его ловушку. Как же он заблуждается…
– Эй, олух, – шепнул я, мешая его концентрации. – Знаешь, как гаиджины называют педиков?
Заметив раздраженный блеск в его глазах, в следующий миг нанес мощнейший удар своим лезвием по боковине его катаны. Меня пронзила зубодробительная вибрация, когда металл ударился о металл. Моя катана, смахнула половину его меча, оставив в руках Комишира жалкий обрубок чуть меньше трети от прежней длины. У названного брата от удивления и шока предательски отвалилась челюсть. Осколки его железяки еще летели на пыльную землю, а мое острие уже упиралось в его горло, не оставляя сомнений в том, кто победил в поединке. Проблема всех японских мечей была в чрезмерной хрупкости. Если сильно ударить по боковине, ни одно лезвие не выдержит, так приходилось расплачиваться за бритвенную остроту и закалку.
– Это бесчестный поступок труса! Только ты мог решиться на столь подлый удар! – прохрипел Комишира, у которого из глаз чуть не хлынули слезы бессильного гнева и обиды, когда он понял, что я безвозвратно испортил его меч. – Это… это даже хуже, чем, если бы ты просто уклонился от боя и сбежал обратно домой! – и он разразился нецензурной бранью по-японски.
– Теперь своим огрызком можешь картошку чистить! – я отступил на несколько шагов, возвращая меч владельцу. Когда Хабаки с благоговением принимал его из моих рук, позади меня раздался предупреждающий возглас. – Берегитесь!
Я мгновенно уклонился в сторону, одновременно отпрыгнув в сторону. И вовремя. Комишира не находя себе места от душащего его унижения и гнева, выхватил из рук ополченца пику, и я чуть не получил острием прямо в спину. Хорошо один из моих людей просек его маневр и успел вовремя предупредить, иначе не избежать бы мне смерти от подлого удара сзади.
– Ты позоришь себя! – гневно рявкнул Хабаки, приставив острие меча к горлу Комишира. – Если ты считаешь поражение невыносимым, я помогу тебе с уходом в загробную жизнь, став твоим кайсяку! Я обещаю, что не промахнусь мимо шеи, носящей столь презренную голову…
Вероятно, одним из наиболее знакомых русскому человеку японских слов является далеко не самое приятное – «харакири», дословно означающее «резать живот». Этим термином с незапамятных времен называли популярнейший способ благородного исхода в иной мир. Вообще-то ритуальное самоубийство называется «сэппуку», и совершить его можно по-разному. В горячке битвы можно броситься на собственный меч или копье, перерезать горло или прыгнуть со скалы. Но самый возвышенный, утонченный и доблестный путь – распороть живот. Древние японцы резались тупым деревянным ножом. Но позднее народ измельчал, и во избежание длительных предсмертных мучений полюбили использовать «кайсяку», то есть помощника. Ловкий приятель становился сзади и внимательно следил за происходящим, подняв меч. Как только нож вонзался в живот (или чуточку погодя, в зависимости от договоренности и техники резки) он мигом отсекал голову, прекращая ужасный спектакль. Если это была добровольно-принудительная казнь, голову красиво укладывали на дощечку или изящно свернутую ткань и показывали придирчивому жюри. Быть приглашенным в качестве кайсяку не сулило ничего хорошего. Снести голову отнюдь не легко, здесь требовался особенный удар. Не дорубишь – голова безобразно повиснет на лоскуте кожи, перестараешься – она сначала полетит по воздуху, а потом покатится по земле, точно футбольный мяч. В старых хрониках об этом говорится так: «С древности для самурая считалось несчастьем быть приглашенным на роль помощника при самоубийстве. Ибо, если он выполнит свое предназначение, это не добавит ему славы, если же по какой-то случайности ошибется, это будет считаться самой главной ошибкой его жизни». Быть приговоренным к сэппуку считалось милостью со стороны властей, поскольку на этом обычно все и заканчивалось. Честь оставалась незапятнанной, а родственники не подвергались репрессиям. Иное дело – казнь. В этом случае доброе имя самурая затаптывалось, имущество конфисковывали, а чад и домочадцев ссылали в дикую глухомань. Но самым притягательным являлся добровольный уход. Как правило, отважного самоубийцу восхваляли за правильный выбор, цитировали его предсмертные стихи, а его дети ходили с гордо поднятой головой.
Комишира медленно опустил голову и бросил пику, окончательно признав поражение. Его взгляд угас, уставившись в одну точку перед собой. Сейчас он был похож на зомби, только в отличие от оного не бросался на всех и не кусался. Японец впал в странный ступор, из которого его не вывели даже двое воинов выливших ему на голову холодной воды из своих фляжек.
– Как его наказать? – Хабаки обернулся ко мне. – Его судьба в Ваших руках, капитан Алешин.
Сплюнув на землю, словно мне в рот попала какая-то гадость, я презрительно ответил:
– Когда прилетит вертолет, я заберу его с собой, заодно избавлю вас от него. Пока проследите, чтобы он и вправду не наложил на себя руки или не бросился на меч. Мне потом не хватит мужества смотреть в глаза его отца, объясняя причину этого поступка. А потом хоть потоп.
Не говоря больше ни слова, я порывисто развернулся и вместе с Антоном направился к своему жилищу. По дороге напарник пытался меня о чем-то спрашивать, но я хранил молчание.
Едва мы успели перекусить скудным завтраком из рисовых роллов с крабами, который приготовили Мари и Юкка, как вестовой из штаба гражданской обороны вызвал меня и Антона прямо на передовую. По всем признакам там готовилась крупная атака некроморфов, которая могла стать для нас последней. По слухам у кромки леса скопилось такое количество нечестии, что это серьезно обеспокоило даже невозмутимых ко всему Старейшин.
– Даже поесть не дадут! – ворчал я, целуя на прощание Мари и подхватывая со стола автомат.
– Что поделать, брат, идет война, – философски изрек Антон, кидая мне через всю комнату ременно-плечевую систему с подсумками и громыхающими флягами. – Вперед, смелей, капитан! Если предчувствия меня не обманывают, сегодня ужинать будем в царстве Аида!
– Ты как всегда оптимистичен, дружище! Это то, чего мне всегда не доставало в жизни.
По улице напротив нашего дома в полном молчании тянулась мрачная колонна пикинеров и мечников, часть из которых была вооружена луками, а некоторые автоматическим оружием и охотничьими ружьями. В самом конце этого разномастного воинства плелись солдаты Гнезда, задыхающиеся под тяжестью пулеметов, гранатометов и ящиков с боеприпасами. Узнав меня, они с дурацким улюлюканьем стали стрелять в воздух, пока я не дал в лоб одному такому стрелку. Патронов кот наплакал, а они тут еще будут устраивать глупый салют в мою честь. Я и так понял, что уже всем стало известно о моем поединке с Комиширой.
Отняв бинокль от глаз, я долго смотрел в сторону побережья, откуда медленно надвигалась сплошная стена густого тумана. Ветерок принес со стороны леса сладковатый запах тлена и гнили, вызывающие рвотный рефлекс. Нечестивые орды медленно пересекали травяное поле, то и дело, проваливаясь в вырытые ямы и калечась на острых как иглы пиках, врытых в землю. Неспешная походка некроморфов вызывала уныние и апатию, давая время лучникам поражать их горящими стрелами с удивительной точностью на расстоянии свыше сотни метров. Но тысячи других продолжали приходить на место павших, заставляя меня все сильнее хмурить брови. Не в первый раз я вижу подобную картину, но удивляло другое – количество нежити. На всем острове едва ли наберется треть от тех сил, что наступали на нас с двух направлений одновременно.
– Беглый. Осколочно-фугасными. – Приказал я в рацию, снова прильнув к окулярам бинокля.
