неприветливым лицам, не очень радостный день. Будто не канун Нового года, а паскудный, жаждущий пива понедельник. Не туда Горбач рванул – с инженерии душ начинать надо было, размышлял Талызин.
Гастролер вырос как из-под земли, но не по фронту, а с боку, пристроившись. Жестом дал знать: продолжай по курсу. Причем узнавался больше по пальто. Вместо лыжной шапочки – меховая шапка, отстегнутыми ушами закрывающая треть лица, в правой руке авоська с тушкой гуся. При этом большая часть публики – без головных уборов, температура-то в районе нуля. В самом же помещении рынка – плюсовая.
Но новизна не в камуфляже и смене образа – со спортивного на бытовой, а в потере самоконтроля. Засланец ужасно нервничал: частил шаг, смотрел по сторонам, то и дело порываясь взглянуть за спину.
У туалета вновь жест, зовущий продолжить движение – в отсек боксов. Одна из дверей распахнута настежь, бокс пуст, пол усеян ломанными стеблями хризантем. Засланец остановился и, будто заглядывая внутрь, изучил между делом обстановку за спиной.
– Пошли, Семен, обратно, – ни с того ни с сего скомандовал гастролер, причем совершенно невозмутимо. – И объясняй, что в Москва сказали.
Рассказывать Талызину было, собственно, нечего, а вот разъяснять пришлось. 31 декабря – наихудший день для любых бюрократических начинаний, поскольку большую часть управленцев на рабочем месте не застать. Затерялся где-то и куратор Семена Петровича, зампредседателя ГКЭС по кадрам. Оказалось, по местной традиции, изумившей гастролера, на ближайшие три дня. Первого и второго января – общенациональные выходные.
Поначалу засланец перебивал, уточняя каждое слово, но скорее, выказывая недоверие. Однако спустя минуту-другую слушал покорно, про себя лихорадочно соображая. Чувствовалось, что воспринимает рассказчика всерьез, в достоверности сведений не сомневаясь. В какой-то момент Талызину даже показалось, что гастролер теряет к нему интерес, будто вариант тупиковый, стало быть, жаль усилий и времени. И Семен Петрович не на шутку испугался.
Самое любопытное: со всеми на то основаниями. Окажись инженер для операции бесперспективен или прояви строптивость, Шахар бы его буднично в Клязьме утопил, как посвященного пусть не в суть, так в сегмент конфигурации заговора, для Израиля жизненно важного. Между тем с семьей Талызина счетов сводить не стали бы по нескольким соображениям. Главенствующее из них: крайне нерациональный шаг в условиях жесточайшего временного цейтнота. Так что Шахар, угрожая расправиться с матерью и дочерью, элементарно блефовал. Возможности «Моссада» в СССР на тот момент топтались вокруг нуля. Ко всему прочему, отсутствовал назидательный элемент расправы. Зачем марать руки о невинных людей, безнадежно далеких от бдижневосточного гадюшника?
Очередным блефом было и потеря к объекту интереса, разыгранное лазутчиком. Лицензированный злодей, владевший всеми оттенками искусства шантажа, знал, что непрямые намеки порой нагнетают угрозу сильнее, нежели занесенный кулак. Причем, как правило, у индивидуумов высокого интеллекта. Так что, будто самоустраняясь, лазутчик между делом проверял подопытного на психо-детекторе лжи.
Между тем никакой иного кандидата на роль легального связного, кроме Талызина, у израильтян на тот момент не было. Ознакомившись с размахом ночных розысков Черепанова, Шахар с предложенной фигурой согласился. Стало быть, подразумевалось, что он отработает главного инженера до конца. Более того, пока тот встроен в схему, обречен сдувать с него пылинки. Хоть и весьма назойливо…
***
На одной из малогабаритных квартир Владимира Новый 1991 год встречала весьма любопытная компания из двух пар. Их то сплачивала, то разъединяла гамма контрастов – внешних данных и противоречивой энергетики, циркулировавшей по условной окружности.
Пары, в первую очередь, разнились возрастом – отталкиваясь от среднеарифметической величины, лет на тринадцать, в приблизительном соотношении 43-30. Во-вторых, разными типами харизмы. Старшая чета – образец корректной сдержанности – завидное, присущее лишь немногим индивидуумам свойство, но на фоне довольно заурядной внешности. Те же, кто помоложе, буквально фонтанировали эмоциями и красотой: изящных черт, а-ля Иисус, с богатой мимикой, герой-любовник и писаная матрешка с ямочками, млеющая в поле избранника.
Не согласовывались и образующие пары токи. «Тридцатилетних» связывала реакция молодых дрожжей, а «сорокалетних» – помесь стеснительности и тихого обожания. Казалось, обе четы едва знакомы, только в орбите молодых гуляла шаровая молния, а вот у зрелости день Святого Валентина никак не наступал. Точнее, стрелы Купидона прошли мимо мужской половины, но сразив прекрасный пол.
Между тем стержнем компании был герой-любовник, норовивший услужить как дамам, так и старшему товарищу: расфасовывал блюда, подбавлял шампанское и… томатный сок себе и визави. Похохатывал, выразительно жестикулировал, при этом едва извлекал из себя слово-другое в атмосфере активного общения. После же полуночи – развлекал танцами прекрасный пол, где смущая, а где зажигая латиноамериканским темпераментом и чувством ритма. Словом, массовик-затейник, пришедшийся коллективу ко двору.
В какой-то момент хозяйка стола, разуверившись расшевелить сдержанность объекта своих пристрастий, стала задерживать на душе компании восхищенные взгляды. При этом не очень-то покушалась на идиллию новоиспеченных голубков. Молодец к тому времени все реже обнимал млеющую матрешку и все чаще переглядывался с визави, казалось, в крепнущем мужском взаимопонимании.
Где-то после двух, отведав гуся, мужчины удалились на кухню, будто на напрашивавшийся перекур, притом что оба табаком не баловались. Должно быть, развеяться или анекдоты потравить. Благо, не в пример провизии, в совке они не только не переводились, а множились – жизнь-то сподобилась в один сплошной, где горький, а где похабный анекдот. Между тем вездесущий конферансье-застрельщик, точно сорвав голос, обозначал себя одним шепотом. Впрочем, вполголоса общался с ним и собеседник. До женского анклава их диалог, можно сказать, не доходил, разве что однажды послышалось «Москва».
Как бы там ни было, дамы держали ушки на макушке, внимательно вслушиваясь. Не вызывало сомнений, что их помыслы витают вокруг вторых половин, у красивенькой матрешки пробуждая тревогу, а у старшей дамы – грусть. Вскоре они переключились на «Голубой огонек», время от времени косясь в коридор. Получалось, что общаться один на один им не о чем.
Компания воссоединилась через полчаса, но весьма условно – мужчины даже не заняли свои прежние места. Более того, оказалось, они никакие не спутники дам, ибо с интервалом в полчаса средних лет товарищ и затейливый герой-любовник со своими половинами расстались. Первый раскланялся прямо в зале, едва вернувшись, а второй – у дома матрешки с ямочками, через упомянутые полчаса.
Троица покидала место торжества, кардинально преобразившись. Затейник торопился убраться, явно посеяв на кухне изыск манер (чуть не забыл облачить свою даму в пальто), его собрат по полу комплексовал, избегая встретиться взглядом с хозяйкой торжества. А красна девица страшно злилась, как несложно было догадаться, из-за внезапной трещины в их с затейником отношениях.
В такси, по пути к себе домой, она и вовсе окрысилась, отметая поползновения ухажера оправдаться за непредвиденный срыв торжества. По приезде, выскочила, как угорелая,
