Саше положительно нравился. Но общественное мнение могло с ним не согласиться.
— Русских оставьте хотя бы троих, — сказал Саша, — а то меня съедят. Только не за счёт тех, кто действительно тянет. Ну, будет у нас не шесть человек, а семь.
— Вы будете на экзаменах?
— По математике — точно.
Экзамены в школе Магницкого начинались сразу после Сашиных. Специально разнесли по времени.
— Зато я поставил эксперимент в Пажеском корпусе, — улыбнулся Сухонин. — Не совсем так, как вы предлагали. Перед тем, как доказать теорему Пифагора по Евклиду, я рассказал о вас и предложил: кто готов придумать доказательство, пусть выйдет из класса и сдаст мне его на следующем уроке. Вызвался один…
— Петька? — спросил Саша.
— Да, — кивнул Сухонин, — князь Кропоткин. Он встал, сам без всяких понуканий, и вышел из класса.
— Смог?
— Да! Но признался, что промучился две ночи.
— Про «ветряную мельницу» не знал, — предположил Саша. — Всё-таки со мной был не совсем чистый эксперимент, я помнил чертёж.
— Я им нарисовал чертёж, — сказал Сухонин. — Кропоткин его видел.
— У нас с князем много общего, — заметил Саша. — Один из немногих моих ровесников, кто мне интересен.
Через день Саша сдавал экзамен Остроградскому. С кванторами и по Вейерштрассу. В отличие от геометрии Сухонина это потребовало от Саши некоторых интеллектуальных усилий, но Остроградский был доволен и пятёрку поставил.
За чаем после экзамена Михаил Васильевич рассказал, что готовит статью о кванторах и новом языке математического анализа. Обещал поставить соавтором.
Саша несколько опасался русского языка, но, где должны быть яти, он помнил ещё год назад, а теперь освоил и другие фишки 19 века, вроде «вторый» вместо «второй», «близкаго» вместо «бизкого» и «Стразбург» вместо «Страсбург».
К тому же Эвальд был подобрее Грота, так что пятёрка получилась. И была пятой по счёту. Саша подумал, что уже на этом этапе папа́ мог бы выдать премию серебром или хотя бы произвести в капитаны, но впереди были языки.
На английском и французском Саша сколлекционировал ещё две пятёрки. Пожалуй, французский он за полтора года вытянул по крайней мере на В1. Можно на работу в Париж устраиваться.
Но впереди маячил немецкий. А также география и всеобщая история на нём же. И это была проблема.
Мда… Столько экзаменов за одну сессию он ещё не сдавал. В МИФИ их было максимум пять штук.
На химию и матан он напросился сам, но и без того запредельно. И экзамены через день.
Только на немецкий он выпросил пять дней на подготовку. Первые два дня промучился сам, исписывая горы листов мелким почерком на языке Гёте и периодически дёргая Гогеля.
А потом пошёл на поклон к Жуковской.
— Чьи творения вам ближе, Александр Александрович: Фёдора Ивановича или моего отца? — поинтересовалась она.
— Что же мне было делать? — развёл руками Саша. — Когда лучшее из творений Жуковского танцует на взрослых балах, приходится довольствоваться лучшим из творений Тютчева.
Жуковская усмехнулась.
— Александра Васильевна, если серьёзно, я просто чувствую себя в танцах примерно, как в немецком и чистописании, мне нужна была помощница, — добавил он.
Ответа от султана не было до сих пор. Ну, имперская бюрократия — штука не быстрая. И ответ, очевидно, зависел от политической обстановки.
— Чем могу служить, Ваше Императорское Высочество?
— Немецким, — признался Саша. — У меня три дня до экзамена.
И он выложил на стол стопку исписанных листков и бухнул на них немецко-русский словарь и записи лекций Вендта с выписанными словами с переводами на полях.
— Поспрашиваете? — спросил он.
Собственно, списки вопросов по всем трём предметам он вытряс из Вендта на последнем уроке.
Жуковская прошлась по немецкому языку, поправила ошибки, посмеялась над произношением.
— Ну, хоть немного лучше, чем год назад? — спросил он.
— Гораздо, — обнадёжила она.
За окном уже садилось солнце, освещая розовым фрейлинскую келью. Пушистый локон выбился у Александры Васильевны из причёски и приобрёл розоватый оттенок в лучах заката.
Жуковская вернула его на место, открыв мочку уха с золотой серёжкой с цветком из мелкого жемчуга.
— Александр Александрович! Не отвлекайтесь! — строго заметила она. — Вы не ответили на последний вопрос.
Мальвина! Только голубых волос не хватает.
— Да, — улыбнулся он, — извините, закат очень красивый.
— Может быть, сделаем перерыв? Чаю?
— Нет, мы тогда точно ничего не успеем. Потом.
— Говорят, вы хотите сдать экстерном курс Училища Правоведения, — спросила Жуковская.
Саша хмыкнул.
Всё-таки придворный телеграф — самый быстрый телеграф в мире, несмотря на его отсутствие.
— Точно не сейчас, — сказал он. — У меня и так одиннадцать экзаменов.
Немецкий язык, всеобщая история на немецком и география России на немецком же шли каждый день один за другим.
Первую часть «Фауста» Саша успел прочитать где-то до половины, но Вендт решил, что ученику это явно рано и грузил его ранней гётовской лирикой про пастушек, розы, фиалки и вечерний свет. Саше не заходило. Он подозревал, что у автора «Фауста» просто обязано быть что-то поинтереснее, но на поиски времени не нашлось.
— Почитайте мне немного, — попросил Саша, — чтобы мне получше запомнить произношение.
Жуковская умудрялась проникновенно читать даже про пастушку и фиалку.
— Кто-то говорил, — заметил он, — что стихи Гёте подобны статуям: прекрасно, но бесплодно.
— Это слова Гейне, — сказала она, — которого вы так любите. Не нравится про фиалку, которая мечтает умереть у ног прекрасной девушки?
— Слишком сентиментально, скепсис «Фауста» мне ближе.
— Вы знаете, у Гёте есть стихотворение, которое точно вам понравится. Только, наверное, не стоит читать его на экзамене.
— Какое?
Она встала, взяла потрёпанный томик с полки у окна, открыла, немного пролистала.
— «Прометей», — сказала она.
И прочитала по-немецки:
— Но ни земли моей
Ты не разрушишь,
Ни хижины, которую не ты построил,
Ни очага,
Чей животворный пламень
Тебе внушает зависть.
Нет никого под солнцем
Ничтожней вас, богов!
Саша улыбнулся. Кажется, всё понял.
А она продолжила:
— Когда ребенком был я и ни в чем
Мой слабый ум еще не разбирался,
Я в заблужденье к солнцу устремлял
Свои глаза, как будто там, на небе,
Есть уши, чтоб мольбе моей внимать,
И сердце есть, как у меня,
Чтоб сжалиться над угнетенным.
Кто мне помог
Смирить высокомерие титанов?
Кто спас меня от смерти
И от рабства?
Не ты ль само,
Святым огнем пылающее сердце?
И что ж, не ты ль само благодарило,
По-юношески горячо и щедро,
Того, кто спал беспечно в вышине!
— Кто борется с богами, свято в них верит, — заметил Саша.
— Но вам ведь понравилось? — спросила она.
— Да, больше, чем про фиалку.
— Ходит слух, что вы атеист.
— Боже мой! Откуда? Чем я заслужил?
