Карамазовы».
Пятикнижие ещё в школе и университете, зато «Записки» уже взрослым и не так давно, так что помнил лучше всего.
Саша отпил кофе и начал просматривать «Отечественные записки». Кроме Достоевского там была экономическая статья Бунге под названием «Гармония хозяйственных отношений», что-то по психологии, неизданные сочинения прошлого (то есть 18-го века), отрывок из «Истории царствования Петра Великого» Устрялова, политические новости, обзоры литературы русской и зарубежной, переводы из Диккенса и Джорджа Элиота (почему Джорджа? Он же Томас), и даже новости науки под названием «Учёные новости».
Дежавю. Саша вспомнил, что в Перестройку был подписан примерно на все советские толстые журналы: «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов», «Неву». И там тоже выходило последовательно всё, запрещённое советской цензурой за предыдущие 70 лет. И там же публиковались экономические статьи какой-нибудь Ларисы Пияшевой или политологические Игоря Клямкина.
А потом запрещённая литература кончилась, статьи о рыночной экономике и демократии больше не воспринимались как откровение, и толстые журналы стали скучны, тиражи их скукожились, и Саша больше не покупал подписку.
И вот теперь… Похоже 1859-й — это что-то вроде 1987-го: самый разгар, самый пик, самые тиражи.
И Саше остро захотелось подписаться. На сколько хватит золотого века русской литературы: на пять лет, на десять, на пятнадцать?
Всё-таки здесь не только «Ученические тетради Лермонтова», но и молодой талантливый автор Достоевский, который свои главные вещи даже не задумал, не то, что не написал.
Реклама была в конце: подписку принимали в конторе редакции при книжном магазине Кожанчикова на Невском проспекте напротив Публичной библиотеки.
Это было прямо совсем рядом, через дорогу.
Стоила годовая подписка 14 с полтиной без приложения с картинками парижских мод и 15 с полтиной с оным приложением. Саша решил, что без парижских мод он обойдётся.
— Григорий Фёдорович, — обратился Саша к Гогелю, — давайте зайдём после Вольфа к Кожанчикову, я хочу подписаться на «Отечественные записки».
Преимущество военных воспитателей перед Гриммом было в том, что они никогда не возражали против русского чтения. Так что Гогель только улыбнулся и кивнул.
В библиотеке «Зимнего» толстые журналы, конечно, водились, и мама́ их все читала, но Саше хотелось иметь собственный экземпляр.
Пока Саша просматривал журналы и пил кофе, приказчик принёс ещё два потрёпанных номера «Отечественных записок»: за 1848-й и 1849-й год. В первом были «Белые ночи», во втором: «Неточка Незванова». Ни того, ни другого Саша тоже не читал.
— Это всё, Маврикий Осипович? — поинтересовался Саша.
— Нет, нет, ещё буквально четверть часа, Ваше Императорское Высочество!
— Хорошо, — кивнул Саша.
Похоже, они шерстили все букинистические магазины Гостиного двора.
Наконец, явилась небольшая книжечка страниц в двести 1847 года издания: «Бедные люди». И два номера «Отечественных записок» того же года с повестью «Хозяйка». О последнем произведении Саша даже не слышал, не то, что не читал.
— Теперь всё, — отрапортовал Вольф.
— Сколько с меня? — спросил Саша. — С доставкой до Зимнего.
— Семь рублей серебром.
Саша достал из-за пазухи подаренный папа́ тиснёный золотом кошель, в котором оставил на мелкие расходы две сторублёвые бумажки, достал стольник и небрежно протянул Вольфу.
Тот честно отсчитал сдачу.
Курс бумажного рубля составлял около 80-ти серебряных копеек. Ничего, всё равно меньше девяти рублей за шесть журналов и один роман.
Книги поехали в Зимний с посыльным Вольфа, а Саша с Гогелем перекочевал в магазин Кожанчикова.
Хозяин оказался бородачём лет тридцати, похожим на старообрядца. Уточнить вероисповедание казалось некорректным.
Саша оплатил подписку на «Отечественные записки», и ему сразу выдали первый номер.
Саша просмотрел его в карете по дороге в Зимний.
Достоевского в нём не было, зато была «Институтка» Марко Вовчока, пьеса «Псковитянка» (либретто что ли? Это же опера?), лекция по юриспруденции Утина, продолжение романа таинственного Джорджа Элиота и в обзоре русской литературы — упоминание о выходе совершенно новой драмы Островского «Гроза».
Дома его уже ждал адрес Достоевского.
Он его сунул в карман и пошёл пить чай к Никсе.
Там и сел за письмо.
Глава 14
"Любезнейший Фёдор Михайлович! — начал он. — Сегодня от моего отца и государя я был счастлив услышать о том, что вы ищете со мной встречи.
Благодарить меня не за что, ибо хлопоты мои — не более, чем исполнение долга.
Я запрашивал у отца материалы дела кружка Петрашевского, но пока, к сожалению, мне не удалось их заполучить.
Но кое-какие слухи до меня доходили и убедили меня в полной вашей невиновности.
Когда вам будет удобно посетить меня в Зимнем? Свободен ли у вас завтрашний вечер?'
— Ну, у тебя все невиновны, — заметил брат, прочитав.
— Не все, но участие в литературных чтениях я преступлением считать отказываюсь.
Вернувшись к себе, на сон грядущий Саша ещё успел почитать «Бедных людей». Это оказался эпистолярный роман о любви титулярного советника под пятьдесят к бедной девушке — сироте лет этак восемнадцати. Чиновника звали Макар Девушкин, а сироту — Варвара Добросёлова.
Написано было, конечно, супер. Саша вспомнил реплику Коровьева из «Мастера и Маргариты» про то, что Достоевскому не нужен билет Союза писателей, достаточно пяти страниц из любого его романа, чтобы убедиться, что мы имеем дело с писателем.
Из «Бедный людей» было довольно и абзаца.
Но тема… но герои…
Саше стало в очередной раз обидно, что всю мощь своих талантов великие русские писатели тратили на копание в душах совершенно никчёмных людей.
Онегин, который убил на поединке друга и дожил без славы, без трудов до двадцати шести годов, Печорин, который промышлял в основном тем, чтобы сделать несчастными максимальное количество женщин, даже Базаров, который вроде как учился на врача и успешно препарировал лягушек, в основном разглагольствовал, а сделать не успел вообще ничего.
А если уж появляется в русской литературе деятель, то либо мошенник, как Чичиков, либо убийца, как Раскольников, либо фанатик, как герои «Бесов». Разве, что Штольц нормален, но, чтобы прочитать про Штольца, про Обломова придётся читать.
Не все русские — беспочвенные мечтатели, прожигатели жизни и страдальцы. Есть же Морозов Савва Васильевич, выбившийся из крепостных в промышленники, есть Путилов, построивший для России паровой флот, есть Пирогов, спасший тысячи жизней.
Но они совершенно не интересны российским литераторам. Этим ребятам подавай бездны, пучины и пропасти души маленького человека. Ну, и соответствующую внешнюю обстановку. Фирменные описания городской нищеты, а также смерти от туберкулеза и прочих болезней в «Бедных людях» присутствовали в шекспировских количествах.
В советское время данная особенность русской литературы была замечена и осуждена, и деятельные люди в эпоху соцреализма в литературе появились, но произведения эти
