– Ну тише, Филиппок! Ну успокойся. Сейчас тебе станет легче, честное слово.
Он открывает зажмуренные, слипшиеся от слез глазки и смотрит на меня совершенно осмысленно. Вообще такое ощущение, что он прислушивается к моим словам. И вдруг поворачивает голову и начинает шарить губешками по моей груди. Кряхтит, повякивает, бурчит что-то, но не кричит!
– Вы кормите его сами? – поворачиваюсь к Жани, которая смотрит на сына просто-таки вытаращив глаза. – Или питание даете?
– Вы что, русская? – вдруг спрашивает она со странным выражением.
Мгновение изумленно хлопаю глазами. Вроде бы о моей национальности речи не было. Нос курносый выдал? Потом соображаю, что говорила с младенцем по-русски. Наверное, он еще и от удивления перестал орать. А потом повязка подействовала. Эти «чепчики» – замечательная штука. Мгновенно нормализуется отток крови и лимфы! Для человека несведущего это похоже на фокус-покус, конечно. Опять маленькие хитрости большой медицины!
– Русская, да, – отвечаю не без вызова, потому что осознаю: Жани смотрит на меня чуть ли не с ненавистью.
Ах боже ты мой! С чего бы это? Может, она как корсиканка и соотечественница знаменитых террористов сочувствует террористам всего мира и поддерживает всякие «маленькие, но гордые» народности, живущие в горах Кавказа? Странно, что она вообще доверила мне своего сына и до сих не вырвала его из моих рук!
А впрочем, может быть, это ревность – элементарная ревность матери к другой женщине, которая гораздо лучше сумела успокоить ее дитя?
Да чепуха все это, главное, Филиппок сейчас снова заорет – теперь уже от голода!
– Да накорми ты его, Жани! – восклицает и Клоди.
Жани выхватывает сына у меня из рук.
– Спасибо, – говорит чуть ли не с вызовом. – Теперь я сама!
Звучит это натурально как «пошла вон».
Я могла бы обидеться. Но я не обижаюсь. Глупости и суета сует.
– С утра обязательно вызовите врача. Именно детского врача! И если он посоветует ехать в больницу, поезжайте немедленно, слышите? – говорю настойчиво, но Жани меня уже вряд ли слышит: целует и милует своего крохотулю, бежит с ним на кухню, где Клоди подогревает детское питание…
– Скорее! Все готово!
Мы с Николь уходим не прощаясь: хозяйке не до нас, это понятно.
Идем молча. Чувствую, что Николь неловко за откровенную грубость Жани, но, честное слово, меня такая чепуха ничуть не волнует. В нашей родилке такого наслушаешься и насмотришься! Я же говорю, меня мало кто принимает всерьез, даже когда я в белом халате или в униформе, ну а сейчас-то, в символическом платьице на бретельках…
– Слушай, я ведь завтра уеду, – говорит Николь. – Как ты тут будешь, а?
– Ничего, выживу! Ты во сколько встанешь?
– Ну, часов в десять, не раньше. Воспользуюсь случаем выспаться.
– Отлично! Тогда, если я проснусь до восьми, то побегаю, хорошо? Где тут хорошие дороги?
– Что значит – где хорошие дороги? – удивляется Николь. – Везде, конечно.
Ну да, дитя цивилизации, что с нее возьмешь!
– Все равно я буду за тебя беспокоиться, – говорит Николь. – Жаль, твой мобильный здесь не работает. Но имей в виду, что ты всегда можешь позвонить мне от Клоди. И я буду ей названивать, договорились?
– Заметано!
Ну и тишина здесь, в Муляне! Мыслимо ли уснуть в такой тишине?
Впрочем, я напрасно беспокоилась. Тишина – понятие относительное! Часы на церковной колокольне метрах в ста от нашего дома бьют каждые тридцать минут. И я просыпаюсь всякий раз. Только начинаю привыкать к этому бою, как луна становится напротив окна и заливает комнату великолепным белым светом. Деваться некуда – придется закрыть окно. Не раму, нет, иначе я заживо сварюсь в духоте, просто ставни притворю.
Подхожу к окну – и тихонько ахаю.
Вот это луна! Боже мой, какое серебро разлито по изнемогающей в душной дремоте округе! Этот свет погасил все звезды, только на юго-западе медленно мигает в вышине одна – огромная, влажная, мохнатая, похожая на бледно-оранжевую астру. Ну да, звезда по-латыни – именно астра.
А ведь это и есть Марс. Так вот ты какой, цветочек аленький! Безусловно правы те, кто называет его зловещим. Его красота подавляет своим совершенством. Никогда не видела ничего подобного!
Высовываюсь из окна и вижу, что там, куда не достигает ослепительное лунное свечение, небо сплошь усыпано звездами. Живые, жукастые, шевелятся! Множество светлячков разбежалось по черному бархату. И за ними все так темно-прозрачно, безгранично! Небо похоже на море, фосфоресцирующее море! Мне даже слышится рокот волн, набегающий на песок.
Нет, что за ерунда? Это вовсе не рокот волн – это отдаленный рокот мотора. Какая-то машина подъезжает. Может быть, Жани все-таки вызвала «Скорую»?
Нет, это не фургончик «Скорой», это небольшая спортивная машина. Цвет ее при луне определить трудно. Бордовая? Фиолетовая? Коричневая? Не пойму. Она останавливается возле здания мэрии, которое мне показала вечером Николь (раньше в Муляне были и мэр, и жандармерия, и магазины, и даже ресторан, это теперь деревня малость пришла в запустение).
Я вижу, как из машины выскальзывает женская фигура и, перебежав освещенную улицу, исчезает в тени мощных платанов. До меня какое-то время еще долетает вкрадчивый, негромкий перестук каблучков, но вот все стихает.
Поздно гуляют мулянские красотки!
Почему я решила, что она красотка? Ничего же не видно.
Да какая разница?
Меня вдруг охватывает просто-таки невероятная усталость, нечеловеческая. Забыв, что хотела закрыть окно, я валюсь на кровать и засыпаю моментально, и сон мой не в силах потревожить ни луна, ни бой часов, ни шум машин, ни вороватый перестук чьих-то каблучков вдали.
9 октября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны ЛазаревойС непостижимым чувством взяла я сегодня в руки этот дневник… То, что я могу продолжать свои записи, – это истинное чудо. Кажется, я усомнилась в Божьем милосердии? Но разве не увел Он меня прошедшим вечером из дома и не спас этим от неминуемой смерти?..
После встречи с Иваном Фроловым ночи мои были беспокойны. Я только и думала: верить ему? Не верить? Обманет он меня? Сдаст большевикам? Или поможет мне и Косте? Я так себя извела бессонницей, что прошедшим вечером сил уже не было ни на что, даже на тревогу. Решила поспать во что бы то ни стало. Но только легла, как в дверь постучали. Подошла с опаскою:
– Кто там?
– Барыня, отворите. Это я, Дуняша. Тут вас какая-то девчонка ищет, к моим спекулянтам забрела. Ну, я ее и привела. Отворите, барыня!
– Что за девчонка?!
Накидываю на плечи платок и отпираю. При свете свечечки вижу на пороге Дуняшу в таком же, как у меня, платке, накинутом прямо на рубаху, и девчонку лет четырнадцати, одетую по-уличному. Та же порода горничных! Носик востренький, глазки смышленые. Лицо ее мне знакомо.
– Не узнаете меня, барыня Татьяна Сергеевна? Я от Львовых.
– Боже мой! – Я всплескиваю руками и едва не гашу свою свечу. – И правда, я тебя в полумраке не узнала. Так ты от Иринушки! Да неужто у нее началось?!
– Началось, – важно кивает девчонка. – А не то зачем бы меня прислали середь ночи?!
– Да ей же еще неделю, а то и дней десять! – продолжаю причитать я.
– Ну, на все воля Божия, – философски изрекает девчонка. – Вам ли не знать!
В самом деле. Мне ли не знать!..
Торопливо одеваюсь. После того как минувшей зимой на меня напали на улице, стукнули по голове и отняли мой акушерский саквояж со всем содержимым – я едва пережила эту утрату, даже на головную боль почти не обращала внимания! – мне мало удается заниматься своим ремеслом, которому я училась и исполнять которое, смею заверить, умею очень даже недурно. Теперь я только и могу, что наблюдать некоторых пациенток, а в особо опасных случаях сопровождать их в казенную родилку. Обычно это дамы, у которых именно я принимала первых детей. Они по-прежнему доверяют только мне в таком важном и ответственном деле. И хотя рожать в наше время рискованно и даже опасно, а куда денешься? Жизнь идет…
Иринушка, Ирина Львова принадлежит к числу именно таких моих постоянных пациенток. Два года назад я приняла ее сыновей-близнецов, которые сейчас отправлены в деревню под Лугу. Жизнь там не в пример сытней и спокойней, чем в Питере. Иринушка – душа рисковая, решилась родить снова. Ну что ж, поглядим, что из этого выйдет.
Видимо, забывшись, я произнесла это вслух, потому что Дуняша, которая домой все еще не ушла, а исподтишка наблюдала за моими сборами, вдруг смеется:
– Да что может выйти, а, барыня? Либо мальчик, либо девочка! А может статься, что оба сразу!
Эта незамысловатая премудрость успокаивает и веселит меня. В самом деле, чего это я переполошилась, будто курсистка, которая в первый раз идет на роды? Умница Дуняша, славно привела меня в чувство!
– Как ты поживаешь, моя милая? Помирилась с женихом?
– А ну его! – отмахивается она крепкой розовой ладошкой. – И говорить тошно. Вовсе записался в душегубы. Мыслимое ли дело: людей со свету сживать да еще хвалиться этим?
