— Да. Ты разве не чувствуешь?
Я спрашиваю себя.
Ты готов, Кэмерон?
Еще раз.
Ты готов, Кэмерон?
Время покажет.
Забавно, правда, как время столько всего делает? Летит, показывает, но хуже всего — истекает.
8
Я включаюсь от звука своего дыхания, что набегает в легкие. Только что вошел Перри и сказал. Пора.
— Ты первый, — говорит он.
Пора, а я все сижу на месте, не сняв старой, великоватой ветровки. (На Рубе заношенная куртка с капюшоном, со Стивова плеча.) Все одеревенело. Руки, пальцы, ступни. Пора.
Я поднимаюсь.
И жду.
Перри уходит обратно на ринг, и когда дверь откроется в следующий раз, туда пойду я. Времени на раздумья больше нет, дверь отворяется. Дверь открыта, и я делаю шаг на выход. Выход на.
Ринг.
Внутри меня дрожит агрессия. Меня окутывает страх. Ноги несут вперед.
И вот зрители.
Они ободряют меня, ведь я первым сегодня выхожу на ринг.
Оборачиваются, глядят на меня, в старой ветровке. Я прохожу сквозь них. Капюшон накинут. Зрители шумят. Хлопают, свистят, и это лишь начало. Воют, скандируют и на минуту забывают про пиво. Даже не чувствуют, как оно течет в глотку. Есть только я и бесспорная близость насилия. Я — вестник. Я — ступни и руки. Я несу им. Доставляю.
— ПОДПЁСОК!
Это Перри, на ринге, с микрофоном.
— Да, это Кэмерон Волф, Подпёсок! — кричит он в микрофон.
— Пособите пареньку — это наш самый юный боксер! Самый юный боец! Самый юный буян! Он будет стоять до конца, ребята, и поднимется на ноги, сколько придется!
Капюшон у меня все еще накинут, хотя никаких шнурков, и ничто вообще его не держит. Боксерские трусы сидят удобно. И кроссы ступают сквозь горячую густую толпу.
А она уже в ожидании.
В готовности.
В нетерпении.
На меня смотрят, оценивают, они все жесткие и злые — и вдруг почему-то уважительные.
— Подпёсок, — шелестит по толпе до самого ринга, пока я туда карабкаюсь. Позади меня Руб. Он будет в моем углу ринга, точно так же, как я буду в его.
— Дыши, — это я себе.
Смотрю.
Вокруг.
Шагаю.
От края ринга до края.
Приседаю.
В своем углу.
Руб полыхает мне взглядом. «Обязательно подымайся», — говорят его глаза, и я киваю и тут же вскакиваю на ноги. Скидываю ветровку. Кожа теплая. Волчьи патлы, как всегда, торчат, густые, клевые. Теперь я готов. Готов вставать, что б там ни было. Готов поверить, что не боюсь боли, жду ее и даже хочу ее так, что буду к ней рваться. Стремиться к ней. Нарываться на нее, бросаться на. Я встану перед ней в слепом ужасе, и пусть сбивает и сбивает меня с ног, пока моя храбрость не повиснет на мне лохмотьями. Потом боль сорвет ее с меня, поставит меня голого и снова будет бить, и кровь бойни полетит с губ, и боль выпьет ее, ощутит ее, украдет и спрячет в карманах своей утробы — попробует меня на вкус. Вновь и вновь будет подымать меня на ноги, и я не подам виду. Я не покажу, что чувствую ее. Не дождется. Нет, боли придется меня убить.
Вот чего я хочу сейчас, стоя посреди ринга и дожидаясь, пока дверь снова распахнется. Я хочу, чтобы боль убила меня, прежде чем я сдамся…
— А противник…
Я стою, уставившись в брезентовый пол.
— Вы знаете его!
Я закрываю глаза и опираюсь перчатками на канаты.
— Да! — объявляет тот самый мерзкий дед. — Это Коварный Карл Юингз! Коварный Карл! Коварный Карл!
Дверь распахивается пинком, и мой противник трусит сквозь публику, и толпа впадает в настоящее буйство. Громче в пять раз, чем когда вышел я, это сто процентов.
Коварный Карл.
— Смотри, да ему под тридцатник! — кричу я Рубу.
Он меня едва слышит.
— Да, — отвечает Руб, — зато какой-то недомерок.
И все равно, даже если так, он с виду выше, сильнее и проворнее меня. С виду он провел сотню боев и сломал пятьдесят носов. И вообще, в целом он выглядит крепким.
— Девятнадцать лет, — продолжает дед в микрофон, — двадцать восемь боев, двадцать четыре победы. — И вот гвоздь: — Двадцать две нокаутом.
— Иисусе.
Это слово произнес Руб, а Коварный Карл Юингз прыгает через канаты и кружит по рингу, будто выискивая, кого убить. И угадайте, кто оказывается к нему ближе всех. Понятно, это я, который повторяет про себя: «Двадцать две нокаутом. Двадцать две нокаутом». Мне крышка. Мне крышка — ясно как день.
Он подходит.
— Здоров, малый.
— Здорово, — отвечаю, хотя не уверен, что он этого ждет. Просто стараюсь быть дружелюбным, правда. Что тут дурного.
Как бы там ни было, похоже, у меня получилось: Карл улыбается. А потом заявляет с предельной ясностью.
— Я тебя прикончу, — говорит он.
— Ладно.
Это я сейчас сказал?
— Ты боишься. — Новое заявление.
— Как скажешь.
— Ага, скажу, чувак, особенно когда тебя отсюда потащат на носилках.
— Да ну?
— Не сомневайся.
Под конец он снова улыбается и уходит к себе в угол. Правду сказать, я уже не сомневаюсь, что он сделает из меня котлету. Коварный Карл. Конченный идиот, и я бы это ему сообщил, если бы не трясся так перед ним. И все, теперь только я, и страх, и поджатые шаги в центр ринга. Руб стоит позади.
Я вдруг чувствую себя голым — в этих своих синих трусах, кроссах и перчатках. Таким ледащим, нараспашку. И каждому виден мой страх. Теплая комната всасывается мне в спину. К коже липнет сигаретный дым. Он пахнет раковыми опухолями.
Прожекторы светят на нас.
Слепят.
Публика в темноте.
Ее спрятали.
От нее остались только голоса. Ни имен, ни блондинок, ни пивных банок, ничего. Только голоса, притягиваемые светом, и их не с чем сравнить. Это именно звуки толпы, собравшейся вокруг драки. Вот и все. Это именно такие звуки, и похожи они только на это.
Мы с Карлом оба потеем. Над его пристальным взглядом блестит вазелин, вгрызаясь мне в глаза. Я тут же понимаю, что Карл и вправду задумал меня прикончить.
— Боритесь честно, — напутствует рефери, лишь два слова.
И расходимся по углам.
Ноги у меня бесятся от предвкушения.
Сердце кувыркается.
Голова кивками отмечает два указания от Руба.
Первое:
— Не падай.
И второе:
— Упадешь — обязательно вставай.
— Ладно.
Ладно.
Ладно.
Ну и слово, а? Ну и слово, потому что не всякий раз веришь в него, когда произносишь. «Все уладится». Да, конечно, только нет. Все зависит строго от тебя самого, а в моем случае — от меня.
— Ладно, — повторяю я, теперь уже понимая всю иронию слова; бьет гонг, и вот оно.
«Вот оно? — спрашиваю я себя. — Уже? Правда?»
Ответ приходит не от меня, а от Коварного Карла, который предельно явно показывает свои намерения. Он подскакивает ко мне и выбрасывает вперед левую. Я подныриваю, разворачиваюсь и бегу из угла.
Он смеется и гонится за мной.
По кругу.
Нагоняет, я ныряю.
Он бьет боковой, не дотягивается, кричит, что я трушу.
Ближе к концу раунда его левая приходит в цель, сотрясая мне челюсть. И тут же правая, и еще раз. И гонг.
Первый раунд позади, а я не нанес ни одного удара.
У Руба есть что мне сказать.
— Даю подсказку, — говорит он, — невозможно победить, если не бьешь сам.
— Знаю.
— Ну?
— Что «ну»?
— Ну так попробуй бить.
— Конечно. — Хотя лично я рад уже тому, что целый раунд устоял на ногах. Я ликую, что еще держусь.
Второй раунд. Я все еще не бью, но на этот раз, в конце, я впечатываюсь в брезент, и толпа ревет. Карл стоит надо мной и зовет:
— Эй, пацан! Пацан!
Это все, что он говорит, а я встаю на колени, потом на ноги. Вскоре после этого — гонг. Все видят, что я трушу.
Теперь Руб напускается на меня.
— Если собираешься так и дальше, то какого хера вообще выходить?! Помнишь, что мы говорили в то утро? Это шанс. Наш единственный шанс, и ты его упустишь, потому что боишься чуток потерпеть! — На лице Руба оскал. Он рычит. — Если бы я дрался с этим парнем, я бы его вырубил в первом раунде, и ты это отлично понимаешь. А чтобы уделать тебя, мне надо двадцать минут, так что давай просыпайся и начинай шевелиться или иди домой!
Но я все равно не бью.
В публике раздается улюлюканье. Трусы никому не нравятся.
Раунды три и четыре — без ударов.
Наконец, последний, пятый, раунд.
Что происходит?
Я выхожу, сердце молотит, выламываясь из ребер. Ныряю, уклоняюсь, и Коварный Карл несколько раз крепко достает меня. Он все уговаривает меня не убегать, но я не слушаю. Я убегаю и так переживаю свой первый бой. Я проигрываю его, поскольку не нанес ни одного удара, и публика жаждет меня линчевать. Пока я иду с ринга, мне орут в лицо, плюют в меня, а один тип даже нехило врезает по ребрам. Поделом мне.
