— Нет. Сначала боялся, теперь нет. А ты?
— Я — да.
Врать нет смысла. Мне страшно до чертиков. Жуть как страшно. Страшно до психушки. До смирительной рубашки. Да, по-моему, все в принципе решено.
Я боюсь.
7
Время пролетело, и вот воскресное утро. День боя, и мне до смерти хочется в туалет. Это нервное. Мы тренировались, как следует. Бег, отжимания, приседания, все, что надо. И даже прыгали, через поводок Пушка. Каждый день «один кулак», но и двурукие бои тоже — в новых перчатках. Руб постоянно уверяет меня, что мы в форме, но все равно мне нужно в туалет. Невтерпеж.
— Кто там? — я кричу через дверь. — Я не могу, слышишь?
Из-за двери грохочет голос.
— Я.
«Я» — как «отец». «Я» — как «батя». «Я» — то есть мужик, который, допустим, и сидит без работы, но все еще может отвесить нам хорошего пинка под зад, чтобы не умничали.
— Обожди две минуты.
Две минуты!
Как я эти две минуты выживу?
Когда он наконец выходит, мне кажется, я пулей залечу на толчок, но лишь ступив на порог, я замираю. «Почему?» — может, спросите вы, но, скажу вам, окажись вы в то утро поблизости от нашей ванной, вы бы почуяли самую страшную вонь, какую только случалось глотать в жизни. Смрад перекрученный. Злой. Да что там, просто бешеный.
Я вдыхаю, давлюсь, вдыхаю еще, разворачиваюсь и едва ли не бегу прочь. Теперь, однако, я ко всему прочему почти вою от смеха.
— Что такое? — спрашивает Руб, когда я вваливаюсь в комнату.
— Ой, чувак.
— Что?
— Идем, — зову я, и мы вместе топаем в туалет.
Вонь опять оглоушивает меня.
И наваливается на Руба.
— Йо-ома, — это все, что он может сказать.
— Кошмар, а? — спрашиваю я.
— Да уж, не очень-то весело, запашок какой, — соглашается Руб. — Что старик такое ест?
— Без понятия, — говорю я. — Но говорю тебе — эта вонь материальная.
— Еще какая. — Руб пятится от смрада. — Беспощадная, ну, жесть. Гремлин, чудище… — Он не может подобрать слово.
Я набираюсь храбрости и говорю:
— Иду туда.
— Зачем?
— Уже невтерпеж!
— Ладно, удачи.
— Она мне понадобится.
Но куда больше она мне понадобится потом, и на Эбби-авеню, пока ждем Перри, меня потряхивает. Пальцы страха и неуверенности скребут изнанку желудка. Мне кажется, что внутри я истекаю кровью, но все это, конечно, просто мандраж. А вот Руб сидит себе вытянув ноги. Руки спокойно лежат на бедрах. Лицо заливают волосы, рассыпанные ветром. На губах зарождается улыбочка. Рот открывается.
— Вон он, — говорит мой брат. — Пошли.
Подъезжает микроавтобус — реально здоровый. Фургон. Внутри уже сидят четверо. Мы забираемся через сдвижную дверь.
— Рад, что вы смогли прийти. — Перри скалится нам в зеркальце. Сегодня на нем пиджак. Кровавого цвета, лютый. Красиво.
— Мне пришлось отменить свою репетицию по скрипке, — говорит ему Руб, — но мы успели.
Он садится, и какой-то чувак, реальная будка, захлопывает сдвижную дверь. Его прозвище Бугай. Сухощавый рядом с ним — Лист. Жирноватый перец — Эрролл. Чувак без особенностей — Бен. Все старше нас. Грозные. Сучковатые. Обточенные кулаками.
— Руб и Кэмерон, — представляет нас Перри, тоже через зеркало.
— Привет.
Молчание.
Яростные глаза.
Сломанные носы.
Не все зубы.
В тревоге я смотрю на Руба. Он не отзывается, но сжимает кулак, как бы говоря: «Будь начеку!»
Текут минуты.
Молчаливые минуты. Начеку. Едем. Будто на иголках; думаю, как выжить, надеюсь, эта поездка никогда не кончится. Хорошо бы никогда не доехать…
Останавливаемся на задах скотобойни в Марубре, на улице холодно, ветрено, солоно.
Толчется народ.
Вокруг нас в рокотливом южном воздухе я чую свирепость. Она ножом врубается мне в нос, но не кровь хлещет с меня. Это хлещет страх. Он заливает мне губы. Я торопливо стираю его.
— Пошли. — Руб тянет меня за собой. — Сюда, малыш, или хочешь поиграть с местными?
— Нет уж.
Перри ведет нас через какую-то тесную комнатушку в холодильную камеру, где с потолка, будто мученики, свисает несколько мертвых замороженных свиней. Просто ужас. Я пару секунд не могу оторвать от них взгляд. Сгущающийся воздух и жуткий вид раскромсанного мяса ломятся мне в горло.
— Как «Бальбоа», — шепчу я Рубу, — висячее мясо.[4]
— Ага, — отвечает он. Понимает, о чем я.
Я спрашиваю себя, что мы тут вообще делаем. Остальные ждут спокойно, даже сидя, кто-то курит, кто-то потягивает спиртное — успокоить нервы. Унять страх. Замедлить кулаки, но ускорить храбрость. Чувак-будка, Бугай, подмигивает мне, веселится от моего ужаса.
Сам он сидит как ни в чем не бывало, и его невозмутимый голос между делом течет ко мне.
— Первый бой самый трудный. — Улыбка. — Про победу не думай. Сначала выстоять, а там уже как получится. Смекаешь?
Я киваю, но отвечает ему Руб.
— Не переживай, друг, — говорит он, — мой брат умеет подниматься на ноги.
— Молодец, — это он искренне. Потом: — А сам?
— Я?
Руб улыбается. Он дерзкий, нахальный, будто ни капли не боится. Страха он точно не выкажет. Он говорит просто:
— Мне вставать не придется.
И вся штука в том, что он это точно знает. И Бугай знает. И я знаю. Это просто нюхом чувствуется, как у того парня в «Апокалипсисе сегодня», про которого все знали, что его не убьют. Он слишком любит войну и силу. Он не то что не боится смерти, он о ней вообще не помнит. И точно так же Руб. Он выйдет отсюда с полтинником и с усмешкой. Никак иначе. Нечего и говорить.
Заходят незнакомые люди.
— А у тебя новые ребята, а? — Какой-то мерзкий старикан лыбится Перри — улыбка у него, будто пятно какое. Он оглядывает нас и тычет пальцем. — У мелкого шансов нет, но пацан постарше, кажись, что надо. Чуток красавчик, может, но это ничего. Драться умеет?
— Умеет, — заверяет его Перри, — а у мелкого есть стержень.
— Хорошо. — По подбородку старика вверх-вниз ползает шрам. — Если он не устанет вставать, может, у нас тут будет бойня. Уж сколько недель не было бойни, — он говорит мне прямо в лицо, куражится. — Можем и подвесить его тут, со свиньями.
— Может, ты свалишь, дед? — Руб подходит к нему. — А то, гляди, тебя самого подвесим.
Дед.
Руб.
Они смотрят друг другу в лицо, и, клянусь, у старика руки чешутся размазать Руба по стенке, но что-то его останавливает. Вместо этого он делает краткое объявление.
— Правила вы, парни, знаете, — объявляет он, — пять раундов, или покуда один из вас не останется на полу. Толпа сегодня егозливая. Хотят крови, так что глядите. У меня тоже есть резкие ребята, ретивые, не хуже вашего. Увидимся там.
Едва он уходит, тут Перри и прижимает Руба к стене. И предупреждает:
— Еще раз так выступишь, и он тебя порешит. Сечешь?
— Ну.
— Скажи «Да».
Руб улыбается.
— Ну. — пожимает плечами. — Да.
Перри отпускает его и одергивает пиджак.
— Ладно.
Он ведет нас по коридору в следующую комнату. В приотворенную дверь мы видим толпу зрителей. Там человек триста, не меньше. Может, и больше, полон цех.
Пьют пиво.
Смолят.
Треплются.
Улыбаются.
Гогочут.
Кашляют.
Толпа дураков, молодых и старых. Серферы, футболисты, шпана с западных окраин, вот такое…
На них олимпийки и черные джинсы, толстые куртки, кое-кто — с девчонками или с женщинами, которые на них виснут. Эти девицы — безмозглые куры, иначе бы они сюда и на выстрел не подошли. Они все милашки, с гадкими зазывными улыбками, с разговорами, которых нам не слышно. Они вдыхают дым и выдувают его, а слова падают с губ и разбиваются об пол. Или, осыпавшись, еще минуту остывают, светясь, а потом на них кто-нибудь наступает.
Слова.
Всего-то слова.
Всего-то липко-блондинские слова, и, увидев ринг, залитый светом и пустой, я представляю, как эти женщины радуются, когда я валюсь на брезентовый пол, лицо разбито и в крови.
Да.
Они, думаю, будут радоваться.
С сигаретой в одной руке.
И с теплой потной ладонью бандита в другой.
Визг, светлые волосы, затопленные пивом рты.
Все это и кружащиеся стены.
Чего я больше всего и боюсь.
— Слышь, Руб, что мы тут вообще делаем?
— Заткнись.
— В голове не помещается, что мы в это впутались!
— Кончай шептать.
— Почему?
— Если не заткнешься, придется мне тебя и вырубить.
— Да ну?
— Ты мне на нервы действуешь, понял?
— Прости.
— Мы готовы к бою.
— Да?
— Да. Ты разве не чувствуешь?
