Рассказ про издевательства его рассердил.
— Ненавижу это, — сказал он. — Как школа могла допустить такое? Как учитель мог участвовать в этом?
У Рут ответа не было. Песто прекратил мурлыкать и подозрительно посмотрел на Оливера.
— С другой стороны, все логично, — мрачно продолжил Оливер. — Мы живем в культуре, для которой издевательства — это норма. Политики, корпорации, банки, военные. Агрессоры и мошенники. Они крадут, они пытают людей, они придумывают безумные правила и задают тон всем остальным.
Она просунула руку между подушкой и его головой и стала поглаживать ему затылок. Кот протянул лапу и положил ему на подбородок.
— Посмотри на Гуантанамо, — сказал он. — Посмотри на Абу Грейб. Америка — зло, но и Канада не лучше. Люди тупо следуют программе, слишком напуганы, чтобы возмущаться. Посмотри на битуминозные пески. Прямо как TEPCO. Fuck, ненавижу это.
Он повернулся на своей стороне кровати, стряхнув кота на матрас. Кот спрыгнул с кровати и удалился.
Когда Оливер уснул, Рут поднялась и подошла к окну. Где-то там, снаружи, в лесу, сидела ворона. Их сумеречная птица. Ее не было видно, но Рут нравилась мысль о вороне, спрятавшейся где-то в тенях. Она задумалась, удалось ли вороне подружиться с во́ронами. Потом забралась обратно в кровать и забылась сном.
Той ночью ей приснился второй сон про монахиню. Это был тот же храм. Все та же погруженная во тьму комната с порванной бумажной ширмой, та же старая монахиня в длинном черном одеянии сидит за столиком на полу. Снаружи свет все той же луны мягким мерцанием обволакивает сад, вот только теперь в отдалении, за садовой оградой, Рут могла различить смутные формы кладбища, иззубренные очертания ступ и могильных камней, застывшие на фоне бледного ночного неба.
Внутри комнаты в жестком, холодном свете монитора лицо старой монахини казалось болезненным и изможденным. Она подняла взгляд от экрана. На ней были черные очки, похожие на те, что носила Рут. Она сняла их и протерла усталые глаза, а потом заметила Рут. Она поманила ее к себе, призывая приблизиться; широкий рукав развернулся черным крылом, и Рут оказалась рядом с ней. Монахиня протянула ей очки, и Рут, осознав, что оставила свои на столике у кровати, взяла их. Она знала, ей обязательно нужно их надеть. Она моргнула. Линзы были такими толстыми и мутными. Глазам понадобится пара секунд, чтобы привыкнуть.
Нет, так дело не пойдет. Линзы очков были слишком толстыми, слишком сильными, они размывали, развоплощали тот мир, который она знала. Она начала паниковать. Попыталась стянуть с лица очки, но они будто приросли, и, пока она сражалась с дужками, искаженный мир начал затягивать ее, кружась и завывая, как ветер, отбрасывая ее назад в место или состояние, где не было форм, для которого она не могла найти слов. Как это описать? Не место, нет, чувство, ощущение небытия, внезапное, темное, до-человеческое, оно переполнило ее таким первобытным ужасом, что, вскрикнув, она подняла руки к лицу только для того, чтобы обнаружить, что лица у нее нет. Нет ничего. Ни лица, ни рук, ни глаз, ни очков, ни Рут, совсем. Ничего, кроме бесконечности, где нет места жалости и покаянию.
Она закричала, но не раздалось ни звука. Она потянулась через бескрайность в направлении, которое ощущалось как вперед или даже насквозь, но без лица у нее не было никакого вперед или, скажем, назад. Ни верха, ни низа. Ни прошлого, ни будущего. Было только это — ощущение бесконечного слияния и растворения в чем-то, не имеющем названия, простирающимся повсюду во всех направлениях, все дальше и дальше.
И тут она почувствовала нечто, легчайшее прикосновение, и услышала нечто, точно смешок или щелчок, и в один миг ее бесконечный ужас исчез, а вместо него пришло ощущение полного спокойствия и благополучия. Не то чтобы у нее было тело, которое могло это почувствовать, или глаза, чтобы увидеть, или уши, чтобы услышать, но каким-то образом она испытывала все эти ощущения. Это было, будто само время баюкало ее на груди, и в этом блаженном состоянии она провела еще вечность-другую. Когда она открыла глаза навстречу тусклому зимнему солнцу, просочившемуся через заросли бамбука за окном, то почувствовала себя странно спокойной и отдохнувшей.
Нао
1
Тебе когда-нибудь приходилось слышать о сонном ступоре[71]? Об этом в Японии знает каждый, но никто и слыхом не слыхивал в Саннивэйле. Я знаю, я Кайлу спрашивала. Так что, может, у американцев этого не бывает. У меня тоже не было, пока мы не переехали в Токио.
Сонный ступор происходит так: ты просыпаешься среди ночи и не можешь двинуться, будто на груди у тебя уселось какое-то неимоверно толстое привидение. Становится очень страшно. После Инцидента со скоростным экспрессом до Чуо я просыпалась, думая, это папа сидит у меня на груди, а это значило, что он стал призраком и, следовательно, мертв, но потом я улавливала его храп у стены напротив и понимала, что это был тот самый ступор. Ты открываешь глаза и пялишься в темноту. Иногда ты слышишь голоса, будто злобные демоны говорят, но сказать ничего не можешь, ни малейшего звука не издать. Иногда ты вот так вот лежишь, и кажется, будто твое тело куда-то уносит.
До похорон сонный ступор у меня случался часто, но после — ни разу, наверное, потому, что я сама стала призраком. Я ела, я спала, я даже писала иногда мейлы Кайле, но внутри, я знала, я была мертва, даже если мои родители ничего не замечали.
Но Кайла-то догадалась. Мы к тому времени практически прекратили попытки чатиться в реальном времени из-за разницы во времени. Токио на шестнадцать часов впереди, а это значит, что когда в Саннивэйле день, здесь — глубокая ночь, и поскольку жила в я квартире размером с гардеробную Кайлы, не то чтобы я могла вскочить посреди ночи, включить компьютер и начать трепаться, так что по большей части мы с Кайлой просто переписывались, а это ужасно медленно. Ненавижу мейлы. Такие тормоза. По мейлу никогда не бывает «сейчас». Это вечно «тогда», поэтому так легко облениться и допустить, чтобы твой ящик был завален непросмотренными письмами. Не то чтобы мне это теперь угрожало, но раньше бывало. Когда мы только уехали из Саннивэйла, все писали мне как сумасшедшие и задавали кучу вопросов про Японию, но папе потребовалось пару недель, чтобы наладить интернет, а к тому времени все мои друзья переключились на летние каникулы, ну а потом началась школа, и все вроде как меня задвинули.
Сколько-то времени я пыталась вести блог. Руководитель нашего восьмого класса в Саннивэйле, мистер Эймс, сказал мне начать блог, чтобы я могла писать о своих впечатлениях и наблюдениях и всяких интересных штуках, которые будут происходить со мной в Японии. Папа помог мне все наладить еще до переезда, я озаглавила блог The Future Is Nao! — думала, что мое будущее в Японии станет одним большим приключением в американском духе. Тупее некуда.
На самом деле, не так уж и тупо. Тогда я надеялась — сейчас это кажется вроде как храбростью перед лицом отчаяния. Грустно. Не моя была вина, что я не понимала, что происходит. Нельзя сказать, что родители полностью раскрыли мне причины, по которым мы уезжали из Калифорнии. Они пытались сохранить лицо и притворялись, будто все в порядке, и на деле я не знала, что мы разорены и без работы, пока мы не приехали сюда. Когда я заценила все убожество нашей квартиры в Токио, до меня начало доходить, и я поняла, что никаких больших приключений мне не светит и что я не могу запостить в блог практически ничего, что не выставило бы меня полным лузером. Мои родители были жалкими неудачниками, моя школьная жизнь была кошмаром, мое будущее было отстоем. О чем я могла писать?
«Нам с мамой нравится принимать вместе горячую ванну в общественных банях».
«Сегодня в школе было ужасно прикольно — играли в какурембо с новыми друзьями. Какурембо — это прятки, и я водила!»
«Мой папа нашел новую работу — путевой инспектор на линии скоростного экспресса до Чуо».
Некоторое время я держалась, сочиняла такие вот бодренькие чирикающие посты для The Future Is Nao!, но чувствовала себя при этом, как полная лажа. А потом, в один прекрасный день, месяца через два после того, как мы вернулись, я решила проверить статистику и обнаружила, что за все это время, с тех пор, как я начала вести блог, страничку посетило всего двенадцать человек, оставаясь в среднем по минуте, и уже несколько недель я не получала ни единого клика, и тогда я прекратила писать. Нет ничего печальнее киберспейса, когда ты висишь там совершенно один, разговаривая сам с собой.
Короче, Кайле не потребовалось много времени, чтобы сообразить, что я — жалкий лузер и дружить со мной больше ни разу не круто. Честное слово, даже в интернете люди могут издавать особый виртуальный запах, и другие способны его унюхать, хотя я совершенно не понимаю, как это возможно. Это ж не настоящий запах, с молекулами, феромонными рецепторами и всем прочим, но действует точно так же, как испуганная вонь у тебя из подмышек, или запах, который вечно выдает твою бедность, неуверенность или отсутствие у тебя всяких модных штучек. Может, пиксели начинают вести себя как-то по-другому, короче, у меня точно это началось, и Кайла сразу унюхала все с другой стороны океана.
