Потом я сбежала в спальню и зашла в интернет проверить статистику «Трагической и безвременной кончины переводной ученицы Нао Ясутани», но с тех пор как я проверяла последний раз, ничего не изменилось, что было очень грустно, учитывая тот факт, что я была мертва меньше двух недель — и уже забыта. Нет ничего печальнее киберпространства… но я это уже говорила.
Мне было слышно, как они в гостиной разговаривают о том, что храм Дзико нуждается в ремонте и что данка[83] не могут оплатить работы, потому что вся молодежь уезжает в город, а у оставшихся стариков денег немного. Потом они сменили тему, понизив голоса, и я расслышала слова идзимэ и хомусику[84], и ниююгакусинкэн[85], и пришлось надеть наушники, чтобы не слушать дальше. Есть одна вещь, которая тоскливее киберспейса, — это быть подростком и сидеть в твоей общей с родителями-лузерами спальне, потому что они слишком бедны, чтобы снимать квартиру побольше, где у тебя могла бы быть отдельная комната, и слушать, как они обсуждают твои так называемые проблемы. Я подкрутила громкость и послушала пару треков из Ника Дрейка, которого мне дал папа и на которого я в то время начала всерьез подсаживаться. Песни у Ника Дрейка очень печальные. «Время сказало мне». «С днем покончено». Он тоже совершил самоубийство. Наконец, я уже больше не могла этого выносить, сдалась и пошла в гостиную.
Они все еще сидели за столом после ужина, но теперь вместо суши на столе стояла маленькая тарелочка ядовито-зеленых мочи[86], покрытых некой пастой, и пакетик зеленого горошка с васаби, и пили пиво из маленьких стаканчиков, которые стояли перед ними, все, кроме мамы, которая пила чай, и папы, который вынес пиво с собой на балкон, чтобы заодно покурить.
— А это еще откуда? — спросила я на английском, тыкая пальцем в мочи. Я, в общем, не фанат сладких рисовых колобков, но, знаешь, они могли бы и спросить.
Мама нахмурилась и потрясла головой, это значило, что я не должна указывать пальцем, и говорить на английском тоже не должна.
— Чотто, осувари… — сказала она, похлопывая по подушке, а это значило, что я должна сесть с ней рядом, как дрессированный чихуахуа. Глаза у нее были обведены красным, будто она плакала.
Я попятилась.
— Я пойду в кровать, — сказала я ей все еще на английском. — Я занималась. Устала.
Они все наблюдали за мной: папа — с балкона, Дзико — из-под опущенных век через стол, и Мудзи, на коленях у моих ног, лицо красное от пива и даже еще сиятельней, если это, конечно, возможно. Она подхватила тарелку с зелеными колобками и протянула мне:
— Пожалуйста! Вот этот — Зунда-мочи. Это особые соевые еды из регионального места Сендай.
Я вежливо кивнула, будто поняла, о чем речь, чего на самом деле не было. Она подождала, но когда стало ясно, что я не воспользуюсь ее предложением, поставила тарелку, взяла со стола бутылку пива и вылила остатки в стакан Дзико. Человеку явно нравилось прислуживать.
— Дзико-сэнсей наслаждает себя очень-очень, — сказала она. — Сэнсей очень сильна в питие о-сакэ, но я очень слаба. — Она хихикнула и рыгнула, потом прикрыла рот ладонью. Глаза у нее при этом округлились и завращались в глазницах, похожие на жареные каштаны. Я плюхнулась на подушку рядом с ней. Она явно была немного чокнутая, но мне начинала нравиться. Сидевшая напротив Дзико уснула прямо за столом.
— Нао-чан, — сказала мама. Говорила она на японском, и голос у нее был бодренький и фальшивый. — У твоей прабабушки Дзико чудесная идея. Она великодушно приглашает тебя провести все летние каникулы у нее в храме в Мияги[87].
Невероятно! Это была полная подстава. Теперь все они внимательно за мной наблюдали, мама, Мудзи и Дзико, которая, я чувствовала, прекрасно видит меня сквозь закрытые веки, и папа, который все еще пребывал на балконе, имея при этом преувеличенно безразличный и беззаботный вид. Ненавижу, когда взрослые вот так вот за тобой наблюдают. Начинаешь чувствовать себя неисправным киборгом. Не совсем человеком.
— Потрясающе, правда? — продолжала чирикать мама. — Такая красота на побережье, и гораздо прохладнее, чем в городе. И океан прямо под боком, плавать можно. Как весело будет! Я сказала ей, что ты с удовольствием поедешь…
Иногда взрослые с тобой разговаривают, а ты так вот пялишься на них в ответ, и начинает казаться, будто они вещают с экрана такого старомодного телевизора с толстым мутным стеклом, и ты видишь, как двигается рот, но слова все тонут в белом шуме статики, едва разобрать можно, что в данном случае было неважно, потому что я все равно не слушала. Мама все говорила и говорила, как ведущая утреннего телешоу, а Мудзи рыгала и попискивала, как пьяный воробей, а Дзико притворялась спящей, а папа выдыхал облака сигаретного дыма прямо на мои чистые трусы, которые до сих пор болтались на веревке, потому что я забыла их снять из-за всех этих треволнений, но все это ровным счетом ничего не значило, потому что я ушла глубоко внутрь собственного сознания, куда удаляюсь, когда окружающее чересчур на меня давит. Все можно просто переждать, я очень хорошо умею ждать — в школе у меня было полно практики. Здесь есть хитрость — когда ждешь, можно притвориться, что ты под водой или, еще лучше, заморожена внутри айсберга, и, если как следует сосредоточиться, можно даже увидеть, как будет выглядеть твое замороженное лицо — такое синее, зыбкое, искаженное толщей льда.
Папа вернулся с балкона в комнату и сел напротив меня.
Я все еще не могла разобрать его голос сквозь треск статики, но по губам я смогла прочесть:
— Давай. Поезжай.
Это было не то, чего мне хотелось. Я замедлила пульс. Я перестала дышать. Я совершенно прекратила двигаться.
Тогда Дзико открыла глаза. Не знаю, как я это поняла, я на нее даже не смотрела, но я вроде как почувствовала дуновение энергии с ее стороны стола, поэтому, когда она наклонилась и положила свою старую руку поверх моей, я не удивилась. Рука у нее была такой легкой, как теплое щекотное дыхание, и кожу у меня стало пощипывать. Она продолжала смотреть на меня, и хотя я ее не видела, я чувствовала, как она растапливает лед, как притягивает к себе сквозь холод мое сознание. Я чувствовала, как возвращается пульс, как кровь начинает течь опять. Я моргнула. Папа все еще говорил.
— Это ведь ненадолго, — говорил он. — Твоя мама все устроила. Здесь есть доктора, специалисты, которые помогут мне справиться с моими проблемами. К тому времени, как ты вернешься, мне будет гораздо лучше. Честно. Я обещаю. Ты ведь мне веришь, правда?
Теперь, когда я могла его слышать и видела, какой он усталый и грустный, я окончательно растаяла.
— Но… — сказала я, пытаясь заново найти голос. Конечно, я ему не верила, но что я могла сказать? Так что я просто кивнула, и все было решено.
Рут
1
Префектура Мияги расположена в регионе Тохоку, в северо-восточной части Японии. Эти места стали последними землями, отобранными у местных племен эмиси, потомков народа дзёмон, которые жили здесь с доисторических времен и потерпели поражение от японской армии в восьмом веке. Кроме того, побережье Мияги стало одним из районов, сильнее всего пострадавших от землетрясения и цунами 2011 года. Храм старой Дзико находился где-то у побережья.
Префектура Фукусима, расположенная прямо к югу от Мияги, тоже была частью исконных земель эмиси. Теперь Фукусима стала префектурой, приютившей у себя атомную электростанцию «Фукусима Дайичи». Название «Фукусима» означает «Счастливый остров». До того, как цунами повлекло за собой катастрофу на атомной станции, люди верили, что Фукусима — это счастливое место, и растяжки на улицах близлежащих городков отражали оптимистический настрой:
Атомная энергия — сила будущего!
Правильное понимание атомной энергии ведет к лучшей жизни!
2
Остров, на котором жили Рут и Оливер, был назван в честь знаменитого испанского конкистадора, низвергнувшего империю ацтеков. И хотя сам он так и не добрался до своего будущего географического тезки далеко на севере, его люди здесь побывали, поэтому карта побережья Британской Колумбии, ее бухт и заливов пестрит именами испанцев, преуспевших в массовых убийствах. Но несмотря на обагренное кровью название, это был относительно счастливый, милый и уютный островок. Два месяца в году здесь был почти тропический рай и остров был наводнен беспечным летним народом с яхтами и дачными домиками и блаженными фермерами-хиппи, растившими органические овощи и голопопых детишек. Тут были учителя йоги, целители и строители тел всех мастей, шаманы, барабанщики и уйма гуру. Два месяца в году сияло солнце.