тысячекратно подчеркнула их справедливость и спасительность — тут и слепому видно, что в одиночку не только не победить, а и не выжить. Одни это осознавали в полной мере, формулировали — «Сам погибай, товарища выручай!», — другие просто чувствовали, как землю под ногами. Есть она, и все, чего тут непонятного.
Юргин все чаще задумывался, Мокрусов пошучивал:
— Скучный ты. Тараканы в голове завелись, что ли? Фриц на тебя в бинокль глядит, радуется — ага, крепко я его прищемил.
— А на тебя?
— Эка хватил! На меня как глянет, так и скиснет. Думает — ишь, какой он веселый, Мокрусов этот, не иначе припас для меня чего-нибудь этакого. Лучше бы, дескать, я в своей фатерляндии сидел, а то и ног не унесешь.
— Боится, а на Дон припер.
— Без соображения и припер. У нас баба одна малахольная была, наберет, сколько руками захватить, конопли да в один сноп и вяжет, а поднимать станет — рассыпалось.
Задумывался Юргин оттого, что чувствовал себя сбитым с толку. Прежде кто не свой, не из шайки или не пособник, то чужой или враг, мог заподозрить, выдать. Тут в чем подозревать, кому выдавать? Напрягся для защиты, руки и ноги каменеют от напряжения, а никто не замахивается. В былые времена все же думал, что возвышен над другими умом и ловкостью, мозолей нет, а живет и получше. Теперь обнаруживал, что и знаний со щепоть, и сноровки кот наплакал — не мог забить обыкновенного кола, свалить в намеченную сторону дерева, поджарить на огне кусок сала без сковородки, копать землю без того, чтобы сразу же не вскочили кровавые мозоли — смурыгал ладонями по цевью лопатки. Со страхом смотрел, как Лапченко, тяжелый и неповоротливый на вид, обжимает зубами детонатор на бикфордовом шнуре, отодвигался — сейчас рванет! Но тяжелые руки Лапченко, — кулаком бычка наповал уложит! — непостижимым образом чувствовали неуловимые для глаза расстояния.
Но особенно присматривался к Мокрусову. Тот знал все деревья и травы, голос каждой птицы, мог определить время и ориентироваться по звездам, угадывать по непонятным приметам погоду — казалось, все что только виделось вокруг, его родной обжитой дом и он даже во сне знает, где какая вещь лежит и для чего служит. Непонятно еще было, что при всяком удобном случае напрашивался он на опасные задания, объясняя этот свой зуд совсем по-ребячески:
— Фрицу от Ивана дуля из кармана — хай нюхает, чем пахнет.
— А как стукнет он тебя?
— Это он может. Надобно поберечься.
— Вот и поберегись.
— Так ведь оно и то и то надо. Война.
От кого-то из пехотинцев Мокрусов узнал, что на берегу Дона в кустах, чуть выше Базков, лежат пять рыбацких баркасов. Отпросился у командира роты посмотреть, ужом выполз на закате к берегу, даже руками борта и днища ощупал — ничего посуда, крепкая. Наверное, бросила рота, которая переправлялась последней, теперь, если не прибрать, пропадут, посекут осколками и пулями. С разрешения доложил комбату лично. Тот прикинул, сказал:
— Баркасы нам нужны дозарезу, на всю дивизию их по пальцам счесть. Но как вытащишь — не представляю. Просеку, что ли, в зарослях рубить да волоком тащить? Не дадут, прямой наводкой в порошок сотрут.
Мокрусов стукнул каблуками, кинул руку к пилотке:
— Разрешите мне, товарищ капитан! Добровольцев найду, выведем в залив к дому Шолохова.
Дом Шолохова в самом деле стоял почти у конца залива, отделенного от реки полуостровом, густо поросшим лесом. Комбат засомневался — как туда их выведешь? Спросил:
— По Дону, что ли?
— По Дону.
— Пулеметом с того берега из вас решет наделают. Гречку просевать. Даже ночью — ракетами высветят.
— Ночью прихлопнут, — согласился Мокрусов. — Они, немцы, сторожкие. А как по заре? Дон туманом кроется, кисель и кисель, кулак около морды не углядишь. Метра на четыре вверх пластуется, нам и хватит. И опять же в это время звук глохнет, а и услышишь — не поймешь, откуда идет. Способное время!
Набрал Мокрусов пять человек. «Может, и мне попробовать?» — спросил у него Юргин. Он не представлял в точности, что там и как будет, но уже пришел к выводу, что Мокрусов хитер и удачлив, раз идет, дело не такое опасное. Как раз можно и себя испытать, и другим показать — не хуже прочих. Но Мокрусов наотрез отказал:
— Мне кони нужны, битюги. А на тебе мускула мало наросло.
— Тоже и я солдат.
— Так я чего? Признаю. Да мы не воевать собираемся, всего и дела, что тянуть.
Перед рассветом и правда пал туман, степь и вершины леса на виду, а по Дону как вату раскатали. Баркасы бесшумно снесли на воду, примкнули связкой в кильватер, пятеро дюжих солдат босиком, — ботинки и обмотки оставили в лесу, — шли по песчаному заплеску и траве, тянули по-бурлацки. Мокрусов в головной лодке попихивался шестом, направлял. Всего час и потратили, прибуксировали в заводь, тут немцу не увидеть и не достать.
Юргин несколько дней ходил мрачный — нет, видно, не доверяют. Уже и под бомбежками с тех пор был не раз, под артиллерийскими и минометными обстрелами, и никакого упрека не заслужил, ничем не хуже других, а все что-то не так выходит. Мокрусову ничего не говорил, не задирался, понимал — бесполезно, от него как сухой горох отскочит. Тот сам тоже помалкивал, наверное, и значения не придавал — было да прошло, чего шею ломать оглядками. Но однажды, когда отгремели котелками за обедом, отозвал в сторону, объявил:
— Языка за Дон пойдем добывать. Добровольцев искали. Мы с Лапченко согласились, я и тебя назвал.
— А когда это я соглашался?
— Так помнишь, лодки вытаскивать просился? Я и подумал — дела ищешь.
— То лодки, а то разведка.
— Да какая разница? Сообразим!
Юргин почувствовал холодок внутри — переплывать Дон, забираться в расположение немцев, они тебя «сообразят»! Если бы попроще что, на своем берегу… Сосредоточенно скреб ложкой по дну котелка, хотя тот был пуст, размышлял. И неизвестно, как развивался бы разговор дальше, если бы Мокрусов не пояснил:
— Два дня на подготовку дали, выйдем перед вечером.
Юргин подумал — ладно, два дня на войне вечность, там видно будет.
Язык в дивизии был нужен до крайности. Части противника, втягиваясь к Сталинграду по донской излучине, крутились, как в гигантской воронке, маневрировали, передвигались. У командования были сведения, что перед фронтом дивизии немцев сменили итальянцы, но живого представителя Муссолини никто не видел. Сунулись полковая, потом дивизионная разведка, проваландались две ночи, вернулись с пустыми руками. Жаловались — на мины наткнулись. Командир дивизии
