сказал комбату саперного: «У тебя люди поученее, мин не боятся, воды тоже — действуй!» Комбат просил три дня на подготовку, с трудом выторговал два. Возглавить разведгруппу вызвался молодой политрук второй роты Лапйнис, кадровик, немногословный, точный в действиях — его романтическими героями были латышские революционные стрелки.
Вышли на закате, когда от каждого дерева, кустика, холмика вытянулись длинные коричневые тени, располосовали, изменили местность, словно надели на нее маску. Кроме Лапиниса, Мокрусова, Лапченко и Юргина шел солдат Крюков, осадистый, с выкаченной грудью и широкими плечами при небольшом росте. До войны он увлекался штангой, гимнастерка бугрилась на мускулах, толстые в икрах ноги ступали твердо, но как-то почти бесшумно. Как все очень сильные люди, он отличался добродушием и покладистостью, а при том любил поесть и поспать, иногда всхрапом прерывал политбеседу на привале. После конфузливо оправдывался:
— А чего мне все говорят — «немца бить, немца бить». Сам знаю.
— Так тебе обстановку объясняют.
— А чего объяснять, если он уже на Волгу прет. Не знаю я, что ли, где находится?
К Дону вышли на полуострове, за озером у Еринского, под разлатым дубовым кустиком почти у воды вырыли полумесяцем щель. С рассвета, поочередно глядя в единственный бинокль, изучали противоположный берег. Там слева, поднимаясь прямо от воды, белесо и зелено плескал листвой диковатый низинный лесок, весь в зарослях дурнотравья и ежевики, уходил клином в расположение противника. Справа, начинаясь небольшим рыжим обрывом, покато поднималась всхолмленная степь. С утра, при бьющем в глаза солнце, она нежно синела, металлически отсвечивала росой, едва отделяясь от чистого неба с волнистым горизонтом, умиротворяла, манила. Днем на ней по склонам высот пунктирно чернели траншеи, зловеще бугрились дзоты, иногда рявкавшие пулеметными очередями. Надоедливо, как ленивая муха, жужжала в жарком небе «рама», разведывала, вынюхивала.
— Кухню нашу ищут, — басил Лапченко. — Тюкнут — хлебнем горя. Крюкова жалко, отощает, как селедка.
— Ничего, у немца сопру, — смеялся Крюков.
— Неужели донесешь?
— Для такого дела поднатужусь.
— Разговорчики! — вполголоса пресекал шутки политрук. — Юргин, сколько метров от крайнего дерева до промоины с одиноким кустиком?
— Девяносто будет, товарищ лейтенант.
— Все сто пятьдесят.
— Извиняюсь, виноват. Я в городе вырос, там вся мера — до милиционера.
— Переучивайся. Мокрусов, повернись спиной к Дону, перечисли приметы местности слева направо.
Пояснял:
— Что видите — отпечатывайте в памяти. Как фотографию. Чтобы ночью с завязанными глазами пройти.
От дивизионных разведчиков знали — лесистый берег Дона ночью не охраняется, в восемь и одиннадцать часов вечера проходят патрули. Наблюдения подтвердили это. Значит, переплыть реку будет не трудно, долбленка и баркас уже стояли в протоке. Лес тоже не помеха, там обороны нет. Главное будет потом — брать пленного на переднем крае нельзя, много шума, перебьют или утопят на переправе, нужно идти в тыл. Как? Политрук, обговорив все с группой, решил — выходить из леса не в конце клина, где может быть «пробка», а ложбиной между двумя высотами, свернуть вправо не в глубине, а почти сразу за окопами, в кукурузное поле. Противник здесь меньше насторожен, только придется попотеть, метров около трехсот одолевать ползком. Брюкам и гимнастеркам капут, и не протрутся, так за неделю не отстирать, но делать нечего.
В первую ночь Юргин томился сам не зная отчего. Сырая земля щели пахла подвалом, тоскливо сипел на быстром течении в устье протоки полузатопленный лозовый куст, лес напротив был насторожен, словно набитый какой нечистью. Над ним, беззвучно поворачиваясь на незримой вселенской оси, текли в неисчислимости звезды, складывались в причудливые узоры, мигали, словно напряженно, до слез всматривались — что там внизу? Эта бездонность тьмы на земле, без единого огонька, и мерцание неба подавляли своей грандиозностью и непостижимостью, он начинал себе казаться меньше муравья. В Дону порой была крупная рыба, он вздрагивал, спрашивал Мокрусова:
— Не плывет ли кто, а? Слышишь?
— Сом, — лениво со сна пояснял тот. — Или сазан.
— А чего они бултыхаются?
— Покупаться вышли. Мы, когда купаемся, в воду сигаем, а рыба на воздух выскакивает.
— А если разведчики?
— Фриц, говорят, не ходит к нам. Считает, что его сила и так берет.
В третьем часу ночи, совершенно выспавшийся, Мокрусов попросил лейтенанта:
— Разрешите на тот берег сплавать.
— Зачем?
— Огляжусь, послушаю, дорогу присмотрю. Чего тут без толку глаза пялить? Я ж не на лодке, самоходом, только нож возьму на случай. А плаваю я получше щуки, три раза голову над водой подниму — и там. Сами будете глядеть — не заметите, за рыбу сойду.
Предложение было очень соблазнительным, однако политрук не разрешил. Мало ли что, противника до времени настораживать нельзя, капкан может поставить. Юргин машинально оглаживал автомат — на батальон их было всего около десятка, но разведчикам выдали всем, это бодрило и прибавляло уверенности, — допытывался у Мокрусова:
— И чего ты всегда суешься наперед? Медаль, что ли, хочешь отхватить?
— А чего? Не откажусь. Только, опять же, за такой пустяк не дадут. Не найдется.
— Так чего?
— Не знаю… Интересно мне, соображаешь? И не купался я в Дону ни разу, а ночью вода теплая, как молоко.
— Ив такой пришьют.
— Ежели заметят, то пришьют, а как же! Да ведь тут соображать надо… Вот когда немцы на Дон пришли, в первую неделю у них каждую ночь суматоха была, сом круг разведет, сазан ударит, лещ плавится — ракетами светят, из пулеметов шпарят. А наша пехота тоже непуганая была, таращится при этой канители, атаки ждет. И смех, и грех! Теперь же обвыкли все. Ну, вот и плыву я, даже если наплескаю — чего подумают? Подумают — нет, это не Мокрусов, он в окопе носом свистит, это рыба. Сообразил?
После разговора с Мокрусовым у Юргина всегда бывало легче на душе — оно и правда, если разобраться, то и не так все страшно. Утром последнего дня перед выходом Мокрусов сказал:
— Солнце как из простокваши вылезло, комар в траве сидит. За полдень должно дождь натянуть.
И в самом деле, после обеда наволокло на Дон сизую с дымящимся закрайком тучу, она подходила медленно, роняла молнии, постреливала, потом пролилась дождем, шумным и коротким. Степь возогнала пар, быстро высохла, но погода переломилась, по горизонту то тут, то там посверкивало, катился глуховатый гул. Так пошло и в ночь. В непрерывном движении куски звездного неба перемежались с угольно-черными, по ним искрило, то поднимался, дыбил ветки теплый влажный ветер, то натекала тишина. Мокрусов рассказывал Лапченко:
— Я, когда молодой был, в такие ночи с девками любил гулять.
