Падуанский собор
Да, этот храм и дивен, и печален,Он — искушенье, радость и гроза,Горят в окошечках исповедаленЖеланьем истомленные глаза.
Растет и падает напев органаИ вновь растет полнее и страшней,Как будто кровь, бунтующая пьяноВ гранитных венах сумрачных церквей.
От пурпура, от мучеников томных,От белизны их обнаженных тел,Бежать бы из под этих сводов темных,Пока соблазн душой не овладел.
В глухой таверне старого кварталаСесть на террасе и спросить вина,Там от воды приморского каналаСовсем зеленой кажется стена.
Скорей! Одно последнее усилье!Но вдруг слабеешь, выходя на двор, —Готические башни, словно крылья,Католицизм в лазури распростер.
Отъезжающему
Нет, я не в том тебе завидуюС такой мучительной обидою, Что уезжаешь ты и вскоре На Средиземном будешь море.
И Рим увидишь, и Сицилию,Места любезные Виргилию, В благоухающей, лимонной Трущобе сложишь стих влюбленный.
Я это сам не раз испытывал,Я солью моря грудь пропитывал, Над Арно, Данте чтя обычай, Слагал сонеты Беатриче.
Что до природы мне, до древности,Когда я полон жгучей ревности, Ведь ты во всем ее убранстве Увидел Музу Дальних Странствий.
Ведь для тебя в руках изменницыВ хрустальном кубке нектар пенится, И огнедышащей беседы Ты знаешь молнии и бреды.
А я, как некими гигантами,Торжественными фолиантами От вольной жизни заперт в нишу, Её не вижу и не слышу.
Снова море
Я сегодня опять услышал,Как тяжелый якорь ползет,И я видел, как в море вышелПятипалубный пароход.Оттого-то и солнце дышит,А земля говорит, поет.
Неужель хоть одна есть крысаВ грязной кухне, иль червь в норе,Хоть один беззубый и лысыйИ помешанный на добре,Что не слышат песен Уллиса,Призывающего к игре?
Ах, к игре с трезубцем Нептуна,С косами диких нереидВ час, когда буруны, как струны,Звонко лопаются и дрожитПена в них или груди юной,Самой нежной из Афродит.
Вот и я выхожу из домаПовстречаться с иной судьбой,Целый мир, чужой и знакомый,Породниться готов со мной:Берегов изгибы, изломы,И вода, и ветер морской.
Солнце духа, ах, беззакатно,Не земле его побороть,Никогда не вернусь обратно,Усмирю усталую плоть,Если лето благоприятно,Если любит меня Господь.
Африканская ночь
Полночь сошла, непроглядная темень,Только река от луны блестит,А за рекой неизвестное племя,Зажигая костры, шумит.
Завтра мы встретимся и узнаем,Кому быть властителем этих мест.Им помогает черный камень,Нам — золотой нательный крест.
Вновь обхожу я бугры и ямы,Здесь будут вещи, мулы тут;В этой унылой стране СидамоДаже деревья не растут.
Весело думать: если мы одолеем, —Многих уже одолели мы, —Снова дорога желтым змеемБудет вести с холмов на холмы.
Если же завтра волны УэбиВ рев свой возьмут мой предсмертный вздох,Мертвый, увижу, как в бледном небеС огненным черный борется бог.
Наступление
Та страна, что могла быть раем,Стала логовищем огня,Мы четвертый день наступаем,Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земногоВ этот страшный и светлый час,Оттого что Господне словоЛучше хлеба питает нас.
И залитые кровью неделиОслепительны и легки,Надо мною рвутся шрапнели,Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,Это медь ударяет в медь,Я, носитель мысли великой,Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовыеИли воды гневных морей,Золотое сердце РоссииМерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,Словно девушку, в жемчуга,Проходя по дымному следуОтступающего врага.
Смерть («Есть так много жизней достойных…»)
Есть так много жизней достойных,Но одна лишь достойна смерть,Лишь под пулями в рвах спокойныхВеришь в знамя Господне, твердь.
И за это знаешь так ясно,Что в единственный, строгий час,В час, когда, словно облак красный,Милый день уплывет из глаз,
Свод небесный будет раздвинутПред душою, и душу туБелоснежные кони ринутВ ослепительную высоту.
Там Начальник в ярком доспехе,В грозном шлеме звездных лучей,И к старинной, бранной потехеОгнекрылых зов трубачей.
Но и здесь на земле не хужеТа же смерть — ясна и проста:Здесь товарищ над павшим тужитИ целует его в уста.
Здесь священник в рясе дырявойУмиленно поет псалом,Здесь играют марш величавыйНад едва заметным холмом.
Видение
Лежал истомленный на ложе болезни(Что горше, что тягостней ложа болезни?),И вдруг загорелись усталые очи,Он видит, он слышит в священном восторге —Выходят из мрака, выходят из ночиСвятой Пантелеймон и воин Георгий.
Вот речь начинает святой Пантелеймон(Так сладко, когда говорит Пантелеймон)— «Бессонны твои покрасневшие вежды,Пылает и душит твое изголовье,Но я прикоснусь к тебе краем одеждыИ в жилы пролью золотое здоровье». —
И другу вослед выступает Георгий(Как трубы победы, вещает Георгий)— «От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья,Но сильного слезы пред Богом неправы,И Бог не слыхал твоего отреченья,Ты встанешь заутра, и встанешь для славы». —
И скрылись, как два исчезающих света(Средь мрака ночного два яркие света),Растущего дня надвигается шорох,Вот солнце сверкнуло, и встал истомленныйС надменной улыбкой, с весельем во взорахИ с сердцем, открытым для жизни бездонной.
«Я вежлив с жизнью современною…»
Я вежлив с жизнью современною,Но между нами есть преграда,Все, что смешит ее, надменную,Моя единая отрада.
Победа, слава, подвиг — бледныеСлова, затерянные ныне,Гремят в душе, как громы медные,Как голос Господа в пустыне.
Всегда ненужно и непрошеноВ мой дом спокойствие входило:Я клялся быть стрелою, брошеннойРукой Немврода иль Ахилла.
Но нет, я не герой трагический,Я ироничнее и суше,Я злюсь, как идол металлическийСреди фарфоровых игрушек.
Он помнит головы курчавые,Склоненные к его подножью,Жрецов молитвы величавые,Грозу в лесах, объятых дрожью.
И видит, горестно-смеющийся,Всегда недвижные качели,Где даме с грудью выдающейсяПастух играет на свирели.
«Какая странная нега…»
Какая странная негаВ ранних сумерках утра,В таяньи вешнего снега,Во всем, что гибнет и мудро.
Золотоглазой ночьюМы вместе читали Данта,Сереброкудрой зимоюНам снились розы Леванта.
Утром вставай, тоскуя,Грусти и радуйся скупо,Весной проси поцелуяУ женщины милой и глупой.
Цветы, что я рвал ребенкомВ зеленом драконьем болоте,Живые на стебле тонком,О, где вы теперь цветете?
Ведь есть же мир лучезарней,Что недоступен обидамКраснощеких афинских ларней,Хохотавших над Эврипидом.
«Я не прожил, я протомился…»
