времени косились на Милу – их беспокоило то, как Мила считала свою пачку, им казалось, что она вот-вот порежет себе пальцы банкнотами.
– Если увидишь другое число нулей на бумажке, сразу выкидывай ее из пачки.
– А вы не зевайте, если увидите моль.
Давыдов и Лёва разрывались между страстью к счету банкнот, желанием вырвать пачку из пальцев Милы и желанием еще раз обсудить жертвоприношение. Мила недоумевала на их смешливо шевелящиеся немым счетом губы. Замеревшие улыбки на лицах, тихое мерцающее шуршание, залитые солнцем картины и теплое дерево обшивки стен создавали фантастическое впечатление.
Когда Мила вошла на кухню, Давыдов и Лёва пританцовывали у холодильника и, жуя стоя, намазывали что-то себе на хлеб и непрерывно себе подмазывали, молча и азартно скобля двумя ножами в баночке, которую держали навесу, тихонько притопывая. Жуя же, они говорили и «Доброе утро». Мила не отвечала, она не очень-то любила такие вопросы с утра пораньше.
Табуретки в маленькой кухне жесткие и высокие, столик узкий. Конечно, можно было пойти пить чай в столовую или даже на диваны в гостиную. Но есть там утренние бутерброды такая тоска. То ли дело когда три пары локтей еле помещаются и трутся и мешаются между блюдцами на столе для завтрака. Уют. Все жуют. В стекло видно всё солнце целиком. Внутри луча дымок из чашки. Мила запросто, даже не дожидаясь удобного момента, чтобы поделикатнее отозвать любовника в сторону, могла сказать прямо за столом: «Лёва, перестань на меня пялиться». Или сама, передразнивая, влюбленно выкатывала на него глаза, подперев щеку. Давыдов тем временем ерзал на стуле и бурно орудовал широким ножом с маслом. Просто удивительно, что он еще никого не полоснул, пока тасовал по столу хлеб. И не правильно раскидал по тарелкам. Пришлось чуть не изо рта Милы отнимать Лёвин бутерброд. Тот любил с толстым сыром. Она, вообще, любила с джемом. Для бутерброда с джемом нож не годился, Мила весело опрокинула банку и снисходительно ждала, пока тягучий толстый сверкающий слой ляжет на хлеб. Она называла это бутербродом на лицо – подмывало проверить, удобно ли он устроится на чьем-нибудь лице, а ведь можно еще приделать поизящнее что-нибудь съедобное и сбоку лица, к уху. Ее улыбающийся взгляд не очень-то понравился Лёве. Она думала, откуда вообще берется желание попробовать приладить еду к лицу друга.
Подоспел Давыдовский тонкий омлет. Его они ели все вместе пополам. Ожидая повторного вскипания чайника, Лёва как всегда выщелкивал из пары грецких скорлуп извилинные зерна, хрустел и слушал. Пока Давыдов говорил что-нибудь новое о своем омлете, Мила, острым глазом разглядев вылезшую ниточку на его манжете, наклонилась и аккуратно срезала ее острыми зубами. У каждого за столом свое мощное множество причин любить ее. Да и по мощности эти множества отличаются лишь на сотню-другую этих причин. Она же была от мужа без ума, но умела любить его такой любовью, какая не может оттолкнуть от себя. Другие умоляют любовь не уходить. Иной и само имя любви боится вымолвить. Мила могла любить, когда хотела. Она любила и любовь. И присутствие Лёвы было естественным, как присутствие любви, будь любовь человеком. Короче, тут за столом любовь была в избытке. В любой день всегда у них был запас радости, которую не успевали сбыть в текущий час, а в следующий час могло отказать и то подобие контроля, что слабо, но все же как-то сдерживало ее избыток.
Соседи жарили шашлыки. Ну то есть – и справа и слева. На веселую улицу с задов жирно струились сладко-копченые воздухи. Казалось, вся улица запасалась шашлыками на год. Все в доме забегали. Они явно что-то пропускали. Сезон шашлыков. И с опозданием и грохотом вытащили на двор мангал и огромную жаровню. Лёва бегал с лопатой вокруг начатой ямы, широко развевая свой плащ (он и не подумал его снять), чтобы запалить в яме костер во весь рост для вертела, которого в доме не было, конечно.
Никакого общего официального повода для шашлыков не было. Уличного сговора по поводу шашлыков не случалось. Это всегда было довольно редкое солидарное удовольствие, непредсказуемое, перерастающее иногда в уличный фестиваль. Запах шипящих колбасок, дым капающего на огонь большого куска на косточке начинал распространяться тихо и стихийно. Кому-то вдруг захотелось – и этот заспанный тип у себя дома, ни с того ни с сего, вскакивал на ноги; потом его сосед на диване чуял этот запах и в зеркале рассматривал, как он сам выглядит с шампурами в обеих руках; другой сосед просто видел дым. Как раз это самое и случилось. Большой пожар у самого оврага. Дым был виден всему городу. И теперь тут на улице как сорвались с цепи, дымили до тошноты, кого-то из соседей, говорят, даже увезли. Лёва действительно всё сделал по науке – мясо сразу обуглилось. С улицы радостно кричали «пожар», туда временами жирными шарами валил черный дым, от которого дети, приплясывая, разбегались. Все скудные запасы мяса из морозилки сгорели, всё мгновенно высохло в кузнечном огне. Однако ни на кого это не произвело впечатления. Этот день уже нельзя было остановить. Обзванивали всех. Лёва со слегка закопченным лицом теперь кружил, засыпая землей свое вулканическое горнило. Его погладили по руке: «Какой ты милый, Лёва». После бесконечных хождений вокруг костра, всевозможных уверток от наклонов копченного столба, стали подозревать, что мясо было переморожено. У Милы сомнений уже не оставалось.
Тем не менее, обзвонили. Прошло четверть часа, Давыдов пригорюнился: гости всё не шли. И тут позвонили три раза. Их было трое.
– По какому случаю прием?
– По случаю дня рождения.
– Кого поздравлять?
– Нашу лестницу… Нет, ниже. Глядите на клеймо на чугунине.
– Ого! – под лестницу просунулся и второй, чтобы тоже сказать ого. На пару у них очень удачно выходило «ого». Третий не кланялся и не совался, он любил и умел начинать обычно с того, что человек это живое существо. Что само по себе казалось верным. Но никто уже в это не верил, но все были не против послушать дальше, потому что он хорошо всех дурачил, при этом его мотало далеко в прошлое и далеко в будущее. И еще ему редко нравилось, что у него на тарелке. Когда он жевал, его слушателям все время казалось, что сейчас он выбежит выплюнуть все птичкам или рыбкам. Но он не жаловался и не переставал нравиться в своей фуражке речфлота с именем парохода. В паровой машине есть душа, а в человеке
