чтобы он прошел между столиками. Чтобы он опять постоял перед зеркалом сам с собой.
Этого впечатления теперь хватит Лёве на многие дни. С ним и с ней, то есть с впечатлением и с Милой, он возвращался домой. К ним домой, конечно. Мила всё же не могла оставить любовника без утешения, поэтому в салоне такси, видя его дико-стеклянный взгляд, колотила ему по колену своим маленьким кулачком – неслышно и почти не весомо: «Ты будешь умницей?». Лёва молча думал: «Захочу – буду, не захочу – не буду». Мила и сама себе отвечала: «Дудки! Ты, конечно же, не будешь». Прислонившись лбом к стеклу такси, Мила спросила: «Скажи, Лёва, а правда, что все звезды умирают? И людям останутся только лампы». «Да». По лицу Лёвы было видно, что вселенная так же бессердечна, как стекло такси. «Ну, ну, – сказала Мила, – Ты просто с ума сходишь в этих ресторанах. Больше ни ногой». Мила могла ничего и не говорить про эти рестораны, они Лёве уже надоели.
Их разбудил шум внизу. Прикативший дед в темноте споткнулся и никак не мог найти выключатель. Все с постелей бросились к нему, буквально слетели вниз, как с веток птицы, почти не касаясь ногами парадной лестницы. А дед все норовил их руки от своих рук помягче отстранить. Дед всех перепугал – первым делом его спросили, что с ним случилось, а он ответил, что ничего особенного. Но тут же стал рассказывать и потряс надорванным конвертом. Мгновенно всё стало ясно:
– Я получил письмо, – он получил письмо и держал его в вытянутой далеко вверх руке.
Лёва был наготове с фонариком, даром что уже запалили весь свет в доме. Дед хотел рассказать, но мог только пыхтеть, стараясь тянуть руку с конвертом выше прочь от всех, как будто ожидал веселого хоровода, и чтобы все подпрыгивали вырвать светящийся белым конверт. Наконец, действительно, вырвали. В этом томном письменном возбуждении дед был как шелковый и готов был уступать. Написавшая ему, уже теперь безликая в его памяти, особа, имевшая большое пристрастие к рифме, долгие годы тускло маячила где-то на заднем плане дедовской жизни. И вдруг через все годы белый конверт.
Но разбирать писанные от руки длинные каракули сразу всем остальным стало скучно. Дед без труда отобрал листы обратно: его очень старой знакомой нужна помощь, речь о жизни и смерти.
И всего-то. Еще одна денежная претензия.
– Она вечно попадает впросак. Я прочел и сразу к вам! – он смотрелся как гонец, без промедления доставивший радостную весть, но в глубине души допускающий, что они не в силах понять.
– Отлично понимаем. Что вам было делать, – ответил Давыдов с надеждой, что дед не станет читать это вслух.
– Может мне нужны новые очки? – дед поворачивал на свет треснувшее при падении всего тела на пол стекло.
Лёва и Мила молча поднимались по лестнице. Давыдов сказал: «Завтра». И скоро свет потушили.
Их ответное письмо на то письмо начиналось так: «Вот видите!»
Вы говорите, что мы почти не отвечаем. То есть совсем нет. Так было бы и в этот раз, если бы уголок вашего конверта не торчал так из пачки. Ну и вы пойдите нам навстречу. Сегодня воскресенье, отвечать мы вам не обязаны. Но в другие дни нас, наверно, с трудом можно было бы понять. К тому же, понять вас тоже не просто. Кроме, конечно, вашей претензии, которая очень проста. Но в остальном, насколько можно судить, даже когда вы говорите об этом, вы обращаете больше внимания на другое. И, отложив листы письма и закрыв глаза, уже нельзя ее (претензию) вспомнить.
Вот очень приятно видеть, как вы смеетесь, пусть даже вовсе не над судьбой своего ходатайства, а над рисунком, который вы прикладываете (мы уже представляем, какое веселье вам доставит наш; мы то и дело что-нибудь в него сейчас подрисовываем).
Где-то вы вычитали, что бывают случаи, когда всё вдруг можно получить неожиданно, от кого угодно и когда угодно. Это, конечно же, правда, хотя и с некоторыми оговорками. И вы сами это понимаете, это видно хотя бы по тому, как вы в задумчивости отщипнули уголок второго листа. Не щиплите больше.
Замечательнее всего что ваши доводы можно расчленить ровно так, что от них ничего не останется, но только вы можете безошибочно собрать из этих невинных составных частей невесомых ошметков нечто, именуемое претензией. Примите поздравления и восхищение.
Чего таить, все мы втайне надеемся, что всё так, как мы думаем. Оказывается не так. Согласитесь, как же часто пишутся письма нелюбовные. Как часто человек равнодушно пишет другому, а мог бы точно так же оставить его в покое. В конце концов, если кто-то хочет молчать, другие могут заставить молчать себя тоже.
П.с. По поводу миленького кактуса, о котором вы напомнили, – он померз той же зимой.
Давыдов пометил в своей книжке памятку назавтра: Миллион. Для верности нарисовал еще ручкой синий плюсик на тыльной стороне ладони.
Наутро Давыдов и Лёва поехали за миллионом для знакомой деда. Они выдвинулись за миллионом в светлое утро, какое бывает после проливного дождя. Письмо они писали в субботу. В воскресенье кончился дождь, который начался за два дня до этого и лил до конца этой ночи. Соответственно, теперь было утро понедельника, первого банковского дня. Мила сидела у окна. Стоя у распахнутых тяжелых дверей длинной черной машины, мужчины, переглянувшись и запрокинувшись, одновременно-восторженно послали ей снизу воздушный поцелуй. Мила сквозь стекло, жуя, качнула рукой с надкусанным яблоком. Случайные прохожие на той стороне остановились. Она отвернулась от окна, это всех возмутило. Муж и любовник на прощанье тоже сделали ручкой.
Обернулись быстро. Везли миллион из банка. Того что на желтой горе. В банке их с улыбками первым делом спросили, как им погодка нынешним жарким утром. На этот вопрос Давыдов и Лёва чуть переглянулись: им, например, было бы очень неловко спрашивать кого бы то ни было о таких вещах. К их счастью, ответа никто не дожидался: не хотели бы они сейчас же взглянуть на документы? Они хотели. И уехали.
Дорогу перекопали, и они поехали в объезд по первому попавшемуся переулку. Давыдов невольно пригибался в салоне машины, когда ветки хлестали по его стеклу. Вдруг на машину изо всех своих сил залаяла собака, и машина в испуге шарахнулась. Это подготовило ее, машину, к большей неожиданности: старушка с ведром, одетая по-домашнему, плеснула из ведра всё ведро мути под колеса. Шофер от неожиданности вильнул, и
