раскаяние – прощение. Это величайшая награда – прощение. Для того, кто оступился, а теперь сам в своем аду. Он сам себе ад. А тут вдруг его зовут обратно к людям; ему говорят, что он может вернуться назад к добрым людям. Они ему машут: возвращайся. Они и сами преодолевают свое зло. Преодоление чувства мести через прощение. Победить зло добром: и в преступнике, и – в его судьях. В этом сила учения этого, того самого, доброго человека. Этим он привлек и до сих пор привлекает души. В этом сила его слова, привлекающего души, а не в запугивании вечными муками ада и не обещанием вечно бездеятельного рая. Всё после смерти. Свет это прощение. Для всех. И для тех, кого прощают, и для тех, кто сам прощает. И каждого есть за что прощать, и каждому есть кого прощать. В этом единство. Да лю́бите друг друга. Разве нет. Разве не это. Это не только единство в жизни, но дает и единство в смерти. Перед смертью, вот говорят и пишут, есть часть последней секунды, молния, когда жизнь в человеке вдруг ослепительно светит своей прекрасной силой. В ней, самой последней вспышке жизни, радость и счастье очень сильны. Пусть длится это лишь столько, сколько длится молния, но происходит-то это постоянно. На густо населенной планете непрерывно кто-то покидает нас, как непрерывно рождаются и новые жизни. Ощутить эти чужие предсмертные озарения счастья, может, и нельзя, но, осознавая факт их непрерывности, можно получить уверенность в основу собственного воображения – не почувствовать, но обоснованно сочувствовать этому мгновению счастья, и все-таки почувствовать. В любое свое́ мгновение. Не нужно его ожидать. Выбирай когда. За утренним кофе или перед сном. Или ночью, когда вдруг откроешь глаза неизвестно почему.
– Лёва, тебе нравится эта улица? – они вдвоем с Милой проезжали мимо промзоны.
– Разве ты не знаешь, что все тут принадлежит либо твоему мужу, либо мне, – Лёва указал на ближайший цех, где нелюдимо и безостановочно ухали тревожным эхом штамповки крупнотоннажные части невидимых станков.
У торгового центра реклама зазывала: Заходите. Они поверили и вошли. Очень кстати, можно было выбрать подарки для Давыдова. Оба подарка примеряла Мила. Поверх нижнего белья наденет мужской плащ – и ей все это идет. Раз и два. То есть и с завязанным поясом плаща. Таких комплектов перемеряли на ней с десяток, под конец, стоя перед зеркалом, Мила уже покатывалась со смеху, а Лёва сидел и не мог встать.
К ним долго никто не подходил. Мила нетерпеливо стукнула маленьким кулачком по прилавку. Пошерудили с Лёвой вешалками. Своими плотными рядами крюки обвешанных тяжелых вешалок безбожно скоблили по никелированным трубкам. Привлеченная диким скрежетом продавщица подошла поближе и улыбнулась им. Мила выбрала пальто для Давыдова. Лёва примерил их, напрягая спину, чтобы проверить на прочность, и, пощадив свою рубашку, оба пальто порвал очень шикарно со слоями кисеи – одно по шву, другое поперек. Мила похвалила, потому что Давыдову они бы точно не подошли. А брать на размер больше – все равно что выбирать мешок для мешка. Оба наконец поняли, почему Давыдов не любил польта. И расплатились за обильные лохмотья, которые продавщица своей тонкой ножкой на шпильке ловко утрамбовывала в мусорный бак у своей кассы.
Из магазина они вышли с чувством облегчения, что ничего не купили, как будто они вовремя опомнились и не совершили непоправимое. Мила прислонилась к стене, подтянув ногу в колене. Лёва сказал, что на стене хороший ресторан. И, ведя пальцем в направлении мигающей стрелки, предложил зайти послушать живую музыку. И Мила с улыбкой, не опуская колена, сказала «Да». Лёва добавил, что выпьем по коктельчику, и она весело не согласилась идти туда вообще. Лёва сказал, что там лучшая кухня в городе, и от этого ей стало еще скучней. Лёва сказал, что потанцуем, и она для смеха сказала «Да». Человек на стене с человеческой маской на лице показывал огромным пальцем, куда идти. Они послушно пошли по рекламным стрелкам.
По пути вертящаяся дверь вдруг подхватила Милу в воронку водоворота миллиардной толпы – и оп! ля-ля – напрасно любовник ринулся за ней, маленькое цветастое пятнышко в океанских волнах относило все дальше. Мила знала, что в таких случаях следует сделать объявление через громкоговорители.
Ее спросили:
– Как зовут мальчика?
– Лёва.
– Как выглядит Лёва, во что одет?
– Высокий, лет двадцати.
– Как? Так это не ваш сын? Как он вообще мог потеряться?
Она вышла чуть не в слезах и пошла неизвестно куда, не глядя и поперек потока машин. А он, оказывается, идет по другой стороне улицы и смотрит на нее и улыбается. Когда она заметила, стала делать сердитый вид, косилась на его сторону улицы, но не сдержалась и тоже стала смеяться.
Лёва начищенными великолепными ботинками ловко распинывал разный мусор на тротуаре и, ахнув, чуть было, слава богу, не попал скомканной бумажкой в катившуюся огромную детскую коляску. И успел отвернуться, прежде чем на него вылупились.
Мила показывала наверх над своей головой стоящему через улицу Лёве. Потом указала дорогу, протянув руку туда же и так же, как это делал гигантский рекламный плакат на стене дома за ее спиной. Ее вдруг теперь рассмешило название ресторана, она тыкала в него пальцем, пока Лёва топтался на противоположном тротуаре у светофора. Мила нетерпеливо махнула ему: «Давай живее», – как будто боялась, что вывеска сейчас покажет в другую сторону, пока горит красный.
Зайдем. Ну, зашли. То, как администратор посмотрел на них и повел к столику как пару, взволновало Лёву чрезвычайно, и он споткнулся, зацепившись о ковер. Мила ловко подхватила его и повела. Присядем. Ну, присели. Поели. Ну, и выпили. Потанцевали. Они нырнули в толпу, резко прошлись по ломаной прямой, покружили на месте, перешли на шаг и сделали широкий крюк по залу, в аккурат чтобы подцепить свой столик. Нельзя было расслышать начала их разговора на этом пути. Но продолжение можно было видеть. Все чувства Лёвы обмануты были так тонко и оглушены столь внезапно, что он даже не шелохнулся. Ну вот она и чмокнула его в щеку, да та́к чмокнула, что он несколько раз выходил в уединение с удивлением глядеться в зеркало:
– Ты этого хотел? На!
За столом он молчал. Когда он в очередной раз ушел, в полутьме узких проходов между стульями, где его тяпнула за палец карманная собачка, до него донесся чей-то веселый крик: можешь не возвращаться. Было так тесно, что сидящим приходилось отклоняться,