гостиной в свою спальню с противоположной стороны от моей.
– Как во дворце, – я лежал, счастливый от того, что жив, и шептал вслух, – или как на Ордынке.
По далекому потолку носились тени деревьев (или дерев, – я тогда впервые читал «Мертвые души»). Тяжелая полукруглая бронзовая люстра едва качалась. Скрипнула цепь в петлице крюка и замерла. Эхо грома неслось со стороны моря. Глухо выли водосточные трубы (не ноктюрн, нет). Мне хотелось записать все приключившееся с нами сегодня, за последнюю неделю, год, да хоть с самого рождения, с того самого места, где я упал на пол роддома, но я уже спал и во сне запоминал – гром, люстру, вой.
Отец к завтраку не вышел. Крикнул из-за двери, что не голоден, и не спустился. Я, стесняющийся большой Европы, сделал вид, что от природы сыт, выпил полчашки черного кофе и надломил круассан. Откусил и отодвинул. Легкая брезгливость свойственна европейцам, думал я и старался причаститься к их прекрасной надменности. Чем больше мне хотелось молока, булочек из корзины и масла, тем старательней я озирался по сторонам с миной «фи» на лице. Всем, естественно, было плевать на мою гримасу «фи», но в пятнадцать я наивно полагал, что кому-то, кроме себя, интересен.
Натертый паркет гостиной сиял до слепоты. От вчерашней грозы не осталось ни одного напоминания. В майский денек Лазурное побережье высохло как под феном, и к полудню, когда я вернулся в номер, воздух был уже жгучим, желоба карниза безмолвными, а тюль висел в безветрие, точно разбитый параличом. Отец сидел на стуле, спиной к крышам бульвара Жан Медсан, лицом к белой стене. Я догадался, что вчерашнее потрясение – удар молнии в самолет – не пройдет бесследно. Тогда, в девяносто седьмом, он был моложе меня нынешнего, а казался «пожившим уже» человеком. Я еще удивился, мол, отчего это старики боятся смерти, – было всякое, и хватит.
– Возьми денег, – отец подозвал к себе кивком, – походи, посмотри город. Я сегодня побуду в комнате.
– И поешь что-нибудь, – крикнул он в уже закрывающуюся дверь.
Так много денег мне еще за просто так не давали. В лифте я пересчитал в уме франки на фунты и понял, что в кармане у меня выручка телефонного аппарата (достойной трехзвездочной) гостиницы, причем до налога в лице Ильи. «А с отцом явно что-то не то», – переживал я, но только до того, как вышел на бульвар, где тотчас утонул в цветущих кустах, в гулком французском языке, в протяжном плаче чаек и летнем позвякивании трамвайчиков.
– Сколько же кафе, – я шел не спеша, таращился по сторонам и, как деревенский, непростительно удивлялся не одними только глазами, но и ртом. Кафе, бистро, желтые, красные, с черными маркизами и без, с крупными столиками и старыми деревянными стульями на тонких ножках.
Хотелось бездумно потратиться. В первой встречной букинистической лавке я купил русско-французский дореволюционный словарь и сел молчаливым европейцем в ресторан под синим козырьком с белыми контурами тунца. И словарь, и заказанный графин вина я не смог бы объяснить ни себе, ни отцу. Но он же сам предложил посмотреть город, и именно этим я и занимался. Я переводил глаза, которые все уверенней расходились, как стрелки на распутье, с каштанов на бегающую букву «ять» по желтой странице и обратно. Для окончательной победы над тревогой и грустью не доставало женщины, желательно французской, и непременно голой, ну или в одних чулках. Солнце проклевывалось через листья, недодавленный окурок дымил в жестяной пепельнице, вино дрожало в рюмке от проезжающих машин. Шелестели все до одного листья, обнажая тыльные, менее пыльные стороны, и мне пятнадцатилетнему продолжали продавать алкоголь, как будто я тоже был человеком. Винным шагом я вернулся в гостиницу, несколько раз свернув не в те улицы, и повалился спать с не сходящей с лица улыбкой, чего во взрослой жизни со мной больше не случалось.
На следующий день отец согласился завтракать. После мы прошлись, заглянули в зоосад, он похлопал гиппопотама, вдев руку в заборную щель, затем обедали, были в школе, где я благополучно сдал экзамен, был зачислен, а ночью улетели в Москву, и летели обыкновенно.
Бар на нулевом этаже гостиницы «Октябрьская» назывался «Бар». Под потолком попеременно мигали то синие, то красные огоньки. Играла слащавая электронная мелодия. Одинокий мужчина в костюме курил за барной стойкой и двигал пальцем пустые рюмки, как двигают шашки. В темном углу за столиком сидели две похожие друг на друга женщины и молчали. Я подошел к бармену в отвратительной салатовой бабочке и лакейском жилете и, сокрушаясь тому, как все безнадежно пошло, попросил пива.
– А лет тебе есть? – его восковые волосы топорщились, а редкая щетина проклевывалась неравномерно – гуще под носом и нижней губой, и островками на щеках.
– Лет мне есть, – я положил купюру на столешницу.
Счастье множится, тревога отступает. Жажда утоляется водой, тоска – водкой. Алкоголь открывался мне, объяснял совместные правила поведения, даже предостерегал утренней меланхолией, что с ним будет нелегко. Но я вел себя как влюбленный в начале романа, ничего дурного не желая знать о предмете любви. В наших зарождающихся отношениях водка была взрослой и опытной, она вела, а я – молодым, влюбленным и счастливым. На второй рюмке сердце замедлилось, напряженные мысли разошлись по разным углам, и я обернулся посмотреть на столик, за которым сидели те две женщины с лицами обреченных искательниц приключений. На третьей рюмке ко мне подсел дед. Он был в мятой футболке, спортивных штанах и тапочках, захваченных из дома. Никогда прежде я не видел его огорченным. Место на веснушчатом лице, отведенное под улыбку, было занято досадой в виде стремящихся к земле уголков рта. Моя голова поникла. Я зачем-то встал и потупился в пол и сложил по швам руки.
– Зря ты пьешь без компании… – и это было все его наказание. Больше он меня не журил.
Дед попросил себе коньяка, чая с лимоном, а мне еще одну рюмку – но чур последнюю на сегодня. Дальше он только слушал, а я жаловался на свою тревогу, на переменчивое настроение, на страх смерти, а он кивал и, наверное, думал: «Еврейский мальчик, с кем не бывает». Я рассказал ему, как переживающая за меня мама устроила мне сеанс психотерапии у какого-то светила. Встреча не оправдала ожиданий. Очень скоро я догадался, что передо мной латентный гей с обручальным кольцом, и я достаточно долго измывался, рассказывая с чувством о своих несуществующих травмах, боготворении матери и темных (у-ла-ла) желаниях и едва
