жизни. Только последний французский посол при русском императорском правительстве до революции — Морис Палеолог — сделал попытку дать характеристику ее, но и он допустил ряд неточностей и оставил без разбора многое из того, что следовало отметить. Я не говорю уже вовсе об его основной теме — призыву к жалости и состраданию к памяти погибшей императрицы. Фактическая сторона страдает некоторыми недостатками, и в оценке основных элементов характера императрицы замечаются большие пробелы.
Мне хочется поэтому сказать и свое слово по этому вопросу, потому что, оставаясь в рамках всего уклада моих воспоминаний, я думаю, что, выяснив, почему именно императрица Александра Федоровна встала в половине февраля 1912 года в такое неизменное, резко враждебное ко мне отношение, я послужу делу беспристрастия и пролью свет на такие особенности всего склада ее ума, которыми объясняется многое из всей ее жизни.
Я не стану говорить о тех условиях, среди которых росла императрица, о тех влияниях, которыми определилось ее развитие и которые повлияли на формирование ее характера. Все это теперь достаточно известно.
Своего будущего супруга она увидела впервые среди блеска русского двора, когда ей было всего 14 лет, и нет никакого преувеличения сказать, что она полюбила его всеми силами своей резко определенной души, не знавшей компромиссов, и сохранила это чувство неприкосновенным до самого последнего своего вздоха. От своего окружения в Дармштадте она никогда не скрывала своего юношеского увлечения и гордилась им и теми первыми лучами истинного счастья, которые заблистали в Дармштадте в первое свидание ее с будущим ее женихом, перед помолвкою с ним.
А в свою зрелую пору, уже на русском престоле, она знала только одно увлечение — своим мужем, как знала она и безграничную любовь только к своим детям, которым она отдавала всю свою нежность и все свои заботы. Это была, в лучшем смысле слова, безупречная жена и мать, показавшая редкий в наше время пример высочайшей семейной добродетели.
Она вступила окончательно в русскую среду и впервые увидела ближе русскую жизнь среди глубоко трагических условий. Умирал в Ливадии, в Крыму, осенью 1894 года император Александр III. Она должна была, по его вызову, спешно прибыть из Дармштадта для того, чтобы из его рук получить благословение на брак с наследником русского престола и принять от него два завета — любить своего мужа и свою новую родину.
И она свято выполнила эти заветы так, как она понимала их.
Под влиянием происшедшего с нею резкого перелома в ее жизни, неподготовленная к тому, чтобы разобраться в новой сложной государственной и семейной обстановке, она выработала в себе три основных начала, которыми была проникнута вся ее жизнь в России с октября 1894 года и до самого рокового дня 17 июля 1918 года, то есть в течение 24 лет.
Она приняла православную веру со всею своею непосредственностью и со всею глубиною, свойственною ее природе, и стала «православною» в самом законченном и абсолютном смысле слова.
Ее новое религиозное настроение, охватившее всю ее душу, влекло ее ко всему, что имело прямое или косвенное отношение к церкви. Ее интересовало все и в особенности исторические судьбы православной церкви. Она изучала во всех подробностях жизнь наиболее прославленных церковью русских людей, их подвиги, их связь с наиболее известными моментами в жизни самой России, их участие в борьбе за русское национальное достоинство, за величие страны среди выпавших на ее долю тяжелых условий пройденного ею исторического пути. Она близко изучила жизнь главнейших русских церковных центров — монастырей, которые были и в ее понимании не только местами единения верующих, но центрами тяготения к ним, как очагам просвещения и культуры русских людей, устремлявшихся к ним из самых отдаленных уголков необъятной страны. Она не упускала случая лично посещать наиболее известные церковные святыни, входила там в общение с духовенством, и в особенности ее влекло к себе проявление такого же молитвенного настроения, которое росло и крепло в ней самой, — не столько в людях из интеллигентной среды, сколько в среде простого народа, который она считала ближе к Богу и к истинному пониманию его, нежели людей, затронутых культурой.
Это настроение императрицы постепенно стало известным и в кругах населения, далеких от жизни двора.
Ей стали присылать старые иконы и различные предметы церковного обихода. Она все больше и больше окружала себя ими и стала уделять еще больше времени изучению жизни русских церковных людей. По ее инициативе на жертвуемые ею суммы был выстроен в Царском Селе, вблизи дворца, но в стороне от исторических дворцовых построек елизаветинского и екатерининского времени, великолепный Федоровский храм, сооруженный в чисто русском стиле и оборудованный и украшенный ее личными заботами и исключительно по ее прямому выбору. В нем она устроила себе уединенную комнату, скрытую от взоров молящихся, но дававшую ей возможность следить за всем ходом богослужения.
Туда приходила она, чаще всего одна, в часы богослужения, а иногда и вне их, и там предавалась она своему действительному молитвенному настроению вне всякого общения с внешним миром. Там крепла ее вера во все чудесное, и туда удалялась она каждый раз, когда ею овладевали всякого рода сомнения или заботы и осложнения жизни западали в ее душу.
Близкие к императрице часто говорили, что она выходила из ее уединения в молельне Федоровского храма совершенно переродившеюся и даже какою-то просветленною, и не раз они слышали от нее, что она испытывала в своем уединении какое-то необъяснимое для нее самой разрешение всех своих сомнений, и самая жгучая печаль сменялась такою легкостью жить, что она боялась только одного: как бы какое-нибудь неосторожное слово, сказанное даже самыми близкими и дорогими для нее людьми, не вернуло ее к повседневной жизни, с ее злобой и неправдой.
Мне приходилось на эту тему не раз разговаривать с одним из самых близких к императрице людей — ее фрейлиной, графиней Анастасией Васильевной Гендриковой, и притом именно между половиной февраля 1912 и декабрем 1913 года. Она ясно видела и знала, что императрица сменила свое недавно исключительно доброе отношение ко мне самым резко отрицательным и даже прямо враждебным. Она знала и причины такой перемены и не раз открыто выражала мне, что она глубоко скорбит о том, что произошло, зная
