снабжал его всякими справками о моей «левизне», об «ухаживании за Думой», о сочувствии «младотуркам» в лице господина Гучкова, о том, что я мешаю ему осуществлять «твердую власть» и измышлять его невероятные глупости по части борьбы с печатью или что я покровительствую «жидам», мешая ему, Маклакову, в его известной политике вытравливания еврейского элемента из акционерных предприятий.
Пользуясь этим материалом, Мещерский в своих писаниях государю делал вид большой осведомленности о текущей жизни и расшатывал мое положение, поддерживая своего юного ставленника на кресло министра внутренних дел, которого ему так хотелось видеть вершителем всех судеб России, чтобы через него проводить всюду свои мысли, свое влияние и вмешиваться во все назначения.
Другою рукою тот же Маклаков высмеивал меня перед государем, заставлял его громко смеяться, когда он изображал сцены в лицах про то, как я руковожу, будто бы, прениями в Совете министров и передразнивая (в этом он был большим мастером) по очереди всех министров, и в особенности — меня, в защите законности, будто бы попираемой «правыми членами Совета».
В его изображениях эти правые члены: Щегловитов, он сам, Кассо, Рухлов и Саблер — всегда, конечно, торжествовали, а я, с так называемым левым крылом: Сазоновым, Тимашевым, Григоровичем, Харитоновым — всегда были изображаемы в самом жалком виде.
Нужды нет в том, что сущность дела была извращена, и даже о ней вовсе не говорилось, так как сам Маклаков многих вопросов просто не понимал, да и слушателям они были не интересны. Главная цель интриги достигалась без ошибки — положение председателя Совета и министра финансов расшатывалось, и благосклонность к веселому и забавляющему юному министру внутренних дел увеличивалась не по дням, а по часам.
Этот перечень имен главных участников моей ликвидации должен был бы быть еще значительно продолжен и дополнен. Имена Воейкова, Щегловитова и других закулисных деятелей должны были бы занять соответствующие места, но мне не хочется продолжать моего изложения в этом смысле. Оно и без того очень затянулось, да и прибавка еще тех или других имен ни в чем не изменит сущности дела.
Я указал тех немногих, кому я приписываю главное участие в моем увольнении не потому, что мне хотелось свести с ними какие-либо личные счеты, а только для того, чтобы нарисовать объективную картину той поры и сказать, кому именно принадлежало в то время наибольшее влияние на ход событий.
Без этого нельзя дать правильного понимания всей пережитой поры последнего царствования, о котором вообще мало написано правдивого, а то немногое, что появилось в печати, окрашено, в большей части случаев, теми или иными предвзятыми способами отношений к недавнему прошлому, и сделано людьми, мало или вовсе не осведомленными.
Глава IV
Императрица Александра Федоровна и особенности ее характера и ума. — Императрица мать и жена. Ее религиозные и мистические настроения. Отношение ее к Распутину. — Вера в незыблемость русского самодержавия. — Придворная среда и непосредственное окружение императрицы. — Мотивы ее враждебного ко мне отношения. — Действительные причины, вызвавшие мое удаление
Одно имя должно быть, однако, извлечено еще из моих воспоминаний об описываемом времени и значение его объяснено с полною объективностью и с величайшею осторожностью, которая обязательна для меня в особенности по отношению к этому имени. Я разумею императрицу Александру Федоровну.
Долгие годы после моего увольнения я вовсе не хотел говорить в моих воспоминаниях о ее личном отношении ко мне. После всего, что произошло в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 года, мне казалось, что мне не следовало вовсе говорить о ней именно в связи с моим увольнением, несмотря на то, что императрица была бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление.
После всего того, что стало известно из опубликованного исторического материала о том, как и почему совершен небывалый акт екатеринбургского злодеяния, так же как и всего, что выстрадала русская царская семья с минуты Февральской революции 1917 года до роковой развязки, положившей предел ее страданиям, — мне, кто был в течение десяти лет близким свидетелем всей жизни мучеников, кто видел от государя столько милостивого внимания к себе и столько явного, чисто делового доверия, — просто нельзя прикасаться к имени государя и императрицы иначе, как с величайшею деликатностью, дабы не оставить впечатления, что личное самолюбие или, еще того хуже, — желание оправдать себя и очернить тех, кто уже не может ответить словом справедливого опровержения, двигало моими побуждениями.
Я все ждал, что из среды русской эмиграции рано или поздно появятся попытки осветить личность покойной императрицы и дать правдивое объяснение тех основных черт ее характера, которыми определялось ее отношение к наиболее известным теперь явлениям окружавшей ее поры.
Я считал, что на мне лежит иной долг. Как только стала известна, в ее потрясающей наготе, вся обстановка совершенного злодеяния, я должен был, из благодарной памяти к государю и его неповинной семье, предать гласности через посредство печати все известные мне подробности этого неслыханного злодеяния и показать всему миру, кто несет ответственность за него, и тем самым если и не пробудить чувства справедливого возмущения, — на что так трудно рассчитывать теперь, — то дать хотя бы возможность тем, кто хочет знать правду, не отговариваться, что негде было узнать ее.
Я выполнил мой долг, как умел, через посредство французской периодической прессы — «Revue de Deux Mondes» и в моей книге, изданной в половине 1931 года под заглавием «Большевизм в действии», «Le bolchevisme а b’њuvre».
Но время шло, и со стороны русских людей, находящихся за границею и пользующихся полной свободою говорить то, что они знают о личности императрицы Александры Федоровны, не появляется воспоминаний, и нет попытки объяснить и разгадать то, что составляло сущность ее мировоззрения.
Вместо такой правдивой характеристики нам приходится все больше довольствоваться случайными заметками иностранцев и непосвященных людей, к тому же не лишенными анекдотического, а часто и клеветнического характера, и образ последней русской императрицы все более и более затемняется и извращается различными частностями, посвященными одному, хотя и существенному эпизоду ее
