чувствовала, как съеживается, сжимается изнутри, отступает в туннель, в глубине которого скрыто ее обиталище.
– Позвольте вам помочь. Что мне для вас сделать?
С каждой секундой Ханс как будто удалялся от нее все сильнее, его голос звучал глухо, словно из железной трубы. Все повторялось, как на балу в ратуше: несмотря на обильное кровотечение, Лили ничего не чувствовала и даже не представляла, откуда и почему льется эта кровь. Она была напугана и возбуждена одновременно, точно ребенок, случайно убивший зверушку. Тоненький голосок в мозгу пищал: «Скорее!» – отчаянный голосок, в котором одновременно сквозили и паника, и наслаждение короткой драмой, разыгравшейся августовским вечером в Ментоне. Лили бросила Ханса на ступеньках полицейского участка и помчалась прочь, сворачивая на каждом углу. Она бежала от него так же, как от нее убегали маленькие цыганята, а пятно на платье продолжало расползаться, неумолимо и зловеще, словно болезнь.
Глава десятая
Грета сменила стиль: перешла на яркие пастельные цвета, особо предпочитая желтые, леденцово-розовые и серовато-голубые оттенки. Она все так же писала исключительно портреты, все так же использовала краски в стеклянных пузырьках с ненадежными пробками, которые заказывала в Мюнхене. Однако если прежние ее работы выглядели ясными, серьезными и официальными, то нынешние, яркие и легкомысленные, напоминали, как выразилась Лили, конфеты-тянучки. Портреты были большие, и почти на всех теперь была только Лили, изображенная где-нибудь на открытом воздухе: посреди макового поля, в лимонной роще или на фоне холмов Прованса.
Во время работы Грета ни о чем не думала или, по ее собственным ощущениям, думала ни о чем: разум и мысли делались такими же легкими, как краски, которые она смешивала на палитре. Она как будто с разгона врезалась в солнце, словно в живописи главным был не талант, а искренность. В лучшие дни она крутилась между ящиком с красками и мольбертом, испытывая невероятный экстаз, точно слепящий белый свет заливал все на свете, кроме ее воображения. Когда картина удавалась, когда кисть особенно точно передавала изгиб шеи Лили или глубину ее темных глаз, Грета слышала в голове легкий шелест, с каким бамбуковая палка сбивала апельсины в отцовских садах. Плодотворная работа была для нее сродни сбору фруктов – так же радовал сердце прекрасный глухой стук апельсина, падающего на жирную почву Калифорнии.
И все же Грета не ожидала такого приема, который портреты Лили осенью получили в Копенгагене. Расмуссен предложил выставить их у себя в галерее на две недели в октябре. Триптих «Лили в трех лицах», созданный ранее, был продан моментально, после короткого спора между шведом в лиловых перчатках из свиной кожи и молодым профессором Королевской академии. Портрет Лили, дремлющей на диване с горбатой спинкой, принес более двухсот пятидесяти крон – не так много, как пейзажи Эйнара, но впервые почти столько же.
– Лили нужна мне каждый день, – заявила Грета мужу.
Она начинала скучать по Лили, когда той не было рядом. Грета всегда вставала рано, до рассвета, еще до первого гудка парома или стрекота первого автомобиля за окном. Той осенью случались утра, когда она просыпалась даже раньше, когда в квартире было так темно, что она не видела даже собственной руки. Грета садилась в постели. Рядом с ней мирно спал Эйнар; у него в ногах, свернувшись клубочком, лежал Эдвард IV. Еще не покинув чертогов сна, Грета задавалась вопросом: где Лили? Она вскакивала с кровати и принималась обыскивать всю квартиру. Куда же Лили запропастилась? – недоумевала Грета, заглядывая под брезент в студии, распахивая дверцы платяного шкафа. Беспокойно бормоча себе под нос все ту же фразу, она отпирала входную дверь и только тогда наконец стряхивала с себя липкую пелену сна.
Одним осенним утром Грета и Эйнар были дома и впервые с апреля решили протопить свое жилище. Печка в квартире была чугунная, трехъярусная, на ножках. Грета поднесла спичку к завиткам сухой коры березовых поленьев. Огонь занялся и начал поедать кору.
– Лили не может приходить каждый день, – запротестовал Эйнар. – Едва ли ты понимаешь, как сложно мне отсылать Эйнара и звать Лили. Ты просишь слишком многого. – Сейчас он был занят тем, что одевал Эдварда IV в вязаный свитер, подарок жены рыбака. – Я обожаю все это, обожаю Лили, но это очень нелегко.
– Я должна писать Лили каждый день, – не отставала Грета. – Мне нужна твоя помощь.
И тогда Эйнар совершил странный поступок: пересек комнату и поцеловал жену в шею. По мнению Греты, он был типичным холодным датчанином; она и припомнить не могла, когда в последний раз муж целовал ее не в губы, да еще не под покровом ночи, в темноте и тишине, которую лишь изредка нарушали хриплые крики какого-нибудь забулдыги под дверью доктора Мёллера, жившего напротив.
У Эйнара опять пошла носом кровь. После случая в Ментоне он чувствовал себя хорошо, но недавно прижал к носу платок, и Грета увидела, как на хлопковой ткани расползается темное пятно. Она встревожилась, вспомнив о последних месяцах Тедди Кросса. Кровотечение, однако, прекратилось так же внезапно, как и началось, не оставив других свидетельств, кроме вспухших и покрасневших ноздрей Эйнара.
А потом случилось вот что. Как-то вечером, буквально на прошлой неделе, когда подоконники прихватило первым морозцем, Грета и Эйнар сидели за тихим семейным ужином. Отправляя в рот наколотые на вилку ломтики сельди, Грета делала наброски в альбоме. Эйнар рассеянно помешивал ложечкой кофе – очевидно, думал о чем-то своем. Оторвав глаза от альбома – это был набросок будущего портрета Лили у майского дерева, – Грета вдруг заметила, что Эйнар сильно побледнел и неестественно выпрямился. Он извинился и вышел, а на его стуле осталось маленькое красное пятнышко.
Два дня подряд Грета пробовала с ним поговорить – разобраться, в чем причина кровотечений и
