Будут ли охранники присутствовать при разговоре? Обыщут меня или нет? Будут держать на расстоянии или подпустят достаточно близко?
Как я отреагирую, увидев шейха? Как долго придется ломать комедию, прежде чем начать действовать? Вдруг я струшу?
Оказавшись у подножия стены, я понимаю, как плохо себя знаю. Не могу предугадать собственные реакции и чувства, и меня пугает темная сторона моей личности. Придется импровизировать.
Я воображаю разные сцены. Перед мысленным взором проходят картины, где я одновременно зритель, режиссер и актер. Представляю, как убийца встречает меня, протягивает руку. Мне придется пожать ее и улыбнуться. Слышу его голос, он излагает свое видение мира. Слова попадают в меня, как обжигающие плевки, их едкий яд просачивается в мой разум и разъедает его, но я невозмутим. Сижу напротив него и точно выверяю ответы, жесты, позы. Иногда выхожу из роли и невольно ввязываюсь в словесную схватку, выплескиваю на него свою ненависть, рассказываю, какое страдание он причинил. Пускаю в ход крепкие выражения, хлещу его словами, и он начинает умолять о прощении. Если эти отступления действуют благотворно, я быстро возвращаюсь к сценарию, к своему тексту. До того момента, пока…
Но наступит ли этот момент? Я не должен сомневаться. Нужно продолжать прокручивать в голове ситуации, устраивая виртуальные репетиции.
Момент представится. Обязательно.
Жан
В комнате появляется Хаким.
— Как дела, кялб? — спрашивает он злобно.
Жан отдал бы все на свете, чтобы сбить с него наглую спесь.
— Планируешь повторить попытку героического побега? Не утруждайся, в следующий раз мы позволим тебе сдохнуть.
Внутренне Жан обозвал собеседника придурком. Он пытался умереть, а не сбежать.
— Лично я дал бы тебе утонуть, но остальные решили нырнуть и вытащить тебя. Они рисковали своими жизнями, чтобы спасти твою. Странно, так? Нам поручили прикончить тебя, а они оказывают помощь.
Хаким уселся на единственный стул и принялся раскачиваться на задних ножках, задумчиво глядя на заложника.
— He задумываешься, почему?
Жан знал, что похититель продолжит свой монолог, что бы он ни ответил, и просто ждал.
— А тебе идет изображать крутого! Строишь из себя бог весть что, но, когда смерть тут как тут, разнюниваешься, как девка. Все вы на Западе такие. Думаете только о развлечениях, праздниках, свадьбах и разводах… Суета, ажиотаж, фальшивые драмы, фальшивое счастье. И все это для того, чтобы забыть о смерти. Вы никогда не повзрослеете. А смерти боитесь, как сопливые дети. Мамочка! Только не черное!
Хаким выкрикнул последние слова тоном капризного ребенка и гнусно захихикал.
— Нам сделали прививку смерти, потому что она — часть пути. Мы способны спрыгнуть с крыши небоскреба или…
Он бросил на Жана недобрый взгляд.
— …или подорвать себя в толпе.
Жан с трудом сдержал рвавшееся наружу ругательство.
Хаким все понял, и его зрачки расширились от мрачного наслаждения одержанной победой.
— Не хочешь знать, зачем они тебя спасли? Врешь! Ты просто отказываешься спросить. Пытаешься сохранить остатки гордости?
Он помолчал, сардонически ухмыляясь, — о, как же хотелось Жану ударить кулаком по этой ненавистной роже! — потом встал.
На пороге он оглянулся на пленника и бросил:
— Все дело в том, что твоя жизнь имеет цену.
Хаким вышел, оставив Жана размышлять над этой загадочной фразой.
Жан
— У нас нет ничего нового для следующего выпуска! — паникует Изабель.
— Дадим обзорный сюжет, — предлагает Эрик.
Шарль пожимает плечами.
— Конечно, — соглашается он, — но разве площадь Бово не может поделиться информацией о том, как они пытаются выйти на след похитителей?
— Мы не узнаем ничего сверх того, что министр заявил во вчерашнем интервью, — вмешивается в разговор Изабель. — Я говорила утром с Леном. Он позвонит, если у них что-то появится.
На лице Шарля читается явный скептицизм.
— Вы правда верите, что они станут делиться информацией?
Эрик покачал головой, выражая сомнение:
— Я ни в чем не уверен. Впрочем, они наверняка захотят сделать жест доброй воли.
— И в какой-то момент нам придется ответить тем же и подыграть им, — согласилась Изабель. — Чтобы нас не обвинили в нарушении джентльменского соглашения.
— Ты права, — сказал Эрик. — Это игра в поддавки, но выбора у нас нет: придется принять в ней участие, иначе Министерство внутренних дел сольет информацию нашим конкурентам.
Шарль нервничал. Это дело выбивало его из колеи. Он, многоопытный изворотливый журналист, преподнес зрителям немало первосортных сенсаций, но теперь перестал различать границы между той профессией, которую постигал долго и терпеливо, учась у мэтров и в полевых условиях, и тем, что делали современные журналисты. Их работа состояла из сенсаций и злых шуточек, расследований и кумовства; в том, как они подавали информацию, было слишком много театральщины. Этично ли действовать по принципу «ты — мне, я — тебе», чтобы сохранить преимущество перед другими каналами? Нормально или нет давать в эфир сюжет о заложнике, ничего толком не изучив и не разузнав? Его сомнения небезосновательны, но разве могут они бросить такой роскошный сюжет и наплевать на свою роль первооткрывателей? Кроме всего прочего — и Шарль не мог себе в этом не признаться, — ему хотелось напоследок тряхнуть стариной и показать себя во всем блеске.
Шарль решил забыть о своих сомнениях. Ради драйва, ради удовольствия чувствовать себя членом команды «делателей новостей», ради того, чтобы сказать свое веское слово в этой истории. Он взглянул на коллег: Эрик и Изабель что-то спокойно обсуждали. Она тоже была эмоционально дезориентирована, сомнения мучили и ее. Но Изабель просто не могла упустить свой шанс: она было запаниковала, но все-таки решила довериться чутью Эрика. А он разыгрывал свое возвращение на авансцену, упиваясь ароматом славы. У каждого в команде была причина продвинуться как можно дальше. Вместе. Любым способом.
Шарль ушел в кабинет и связался со своей ассистенткой:
— Что у нас?
Кларе было поручено собрать и рассортировать информацию по поступившим звонкам. После показа сюжета о заложнике сотни зрителей позвонили на канал, чтобы выразить возмущение, высказать предположение о личности незнакомца, предложить решение… Большинство звонивших были людьми с неустойчивой психикой или просто очень одинокими бедолагами, для которых телевизор оставался единственным спутником их унылой жизни.
— Так вот… даже не знаю, с чего начать. Многие заявляют, что опознали его, но свидетельства не повторяются. Многие выражают сочувствие… Отдельные исламисты поддерживают похитителей, и…
— И? — раздраженно переспросил Шарль.
— И мы получили по почте чеки, сегодня утром.
— Чеки?
— Да. Судя по всему, телезрители восприняли вопрос похитителей в прямом смысле. Они требуют, чтобы мы предложили выкуп за бродягу, и прилагают чеки. Подобные звонки были и вчера, сразу после передачи, но я не придала им значения, приняв за обычные посулы пожертвований, как на телемарафоне.
Шарль задумался, оценивая ситуацию:
— Сколько?
— Сколько чего — звонков?
— Да нет же, бабок!
В трубке раздалось шуршание.
— Не знаю, я еще не подсчитала. Есть мелкие суммы и несколько очень крупных…
— Клара, я не требую от тебя точной цифры! — раздражился Шарль. — Скажи, сколько там примерно.
Клара запаниковала. Она предпочитала общаться с Эриком и даже с легко впадающей в уныние Изабель (с этим она научилась справляться!), а властность Шарля пугала ее.
— Где-то между… пятью и двадцатью тысячами евро.
— Ничего себе расхождение!
— Ладно… Я перезвоню через несколько минут и назову более точную цифру. Но без виртуальных сумм, их мы не…
Шарль повесил трубку, не дослушав окончания фразы, и снова задумался.
Так где же пролегает эта чертова грань между новостями и театрализованным действом?
* * *
«Пусть наши сердца скажут, какова цена этого человека», «Гуманизм против терроризма!», «Анонимные пожертвования для анонимного заложника». Броские заголовки всех без исключения газет были посвящены информации, обнародованной Эриком в последнем выпуске новостей. Угол подачи был нов, тема — неисчерпаема. Телеканалы подхватили эстафету «Теле-8». Достаточно было выйти на улицу с микрофоном, остановить любого прохожего и услышать слова поддержки и сочувствия для очередной передачи.
Сюма ликовал. Коллеги по цеху берут у него интервью. Его фотография прилагается практически ко всем статьям, его цитируют. Превозносят его профессионализм и сдержанность тона. «Какое лицемерие!» — думал он. Опыт? Взвешенность? Сдержанность?.. Несколько лет назад они облили его грязью и заклеймили за то, что он встал на защиту ничуть не менее праведного дела, проявив, кстати, куда большую осмотрительность. Позавчера он ни на что не годился, теперь стал героем? Подобные ужимки и прыжки вызывали у Эрика омерзение. Его пригвоздили тогда к позорному столбу по одной-единственной причине: он выступил вразрез с «генеральной линией». Не уловил духа эпохи. А теперь он стал движущей силой этой самой генеральной линии. Какая жалкая перемена участи! Изменилось все — но не он сам. Он остался прежним. Другие произносят теперь иные речи, у них изменилась шкала ценностей, они иначе видят мир. Путь Эрика пересекся наконец с путями эпохи. Он знает, что любой успех проистекает из полной гармонии между человеком, его идеями и временем, в котором он живет. Средства массовой информации, политики, благонамеренные души проявляют себя в этом деле. Тем и хороша вся эта история: она интригует и одновременно «попадает в струю». И, на счастье Эрика, он — эксклюзивный обладатель информации.
