На шестом этапе мы галопом вспоминали кое-что из забытого.
Главным в обучении было наше присутствие на лекциях. Для этого мы носили в кармане приборчик, который сигнализировал начальству ЦВО, если мы во время лекции были вне аудитории. Приборчик нельзя было передать товарищу — он сразу сигнализировал о подтасовке. Но мы приспособились отдавать приборчик посторонним, которые за малую мзду соглашались спать в аудиториях.
Перед лекцией нам выдавали по чугунному шару. По краям рядов, шедших амфитеатром, были желоба, куда можно было бросить шар. Если лекция не нравилась, мы бросали свои шары в желоб, и они скатывались на площадку, где стояла кафедра с профессором. Как только больше половины учеников проявило свое недовольство, шаров накапливалось столько, что площадка с кафедрой под их тяжестью проваливалась — вместе с профессором. Больше бойкотируемый проф не появлялся. Но мы редко пользовались своим правом — вместо одного зануды присылали еще худшего. Да и как можно живо читать лекции вроде «Противопоказания при перманентном испуге вследствие видения Дурака» или «Глобальные проблемы маленьких кнопок».
Очень скучно было на лекциях по истории, пока я не научился понимать молчание профессоров.
На лекциях по литературе мы разбирали новинки прозы. Помню, возникла острая дискуссия по поводу одного романа. Там было два героя: один стоял за фотонные двигатели для ракет, а другой был за то, чтобы все пассажиры высовывались из иллюминаторов и плевали в сторону, противоположную курсу полета, — и утверждал, что таким способом не только экономится горючее, но и повышается скорость света. Автор очень мудро не вмешивался в спор героев. Только на тысяча шестой странице он срывал маску показного равнодушия и критиковал второго героя. Но было уже поздно, жена первого уже успела уйти к ретрограду. Мы долго спорили, может ли агломератка иметь половые сношения с ретроградом — в ущерб новатору. Или помню другой роман: там что-то строили и не успевали к сроку. Вот и мучаешься: успеют — не успеют, успеют — не успеют. До того увлечешься, что напрочь забудешь: тебе и на хрен не нужно — успеют ни или нет, а требуется тебе от литературы совсем другое, совсем-совсем.
Первые полступени мне пришлось ужас как трудно — деревенщина. Я умел читать только по складам. Среди маклаков были и нюхатели книг, но большинство все же получило блестящее образование. Лапосивые были преимущественно горожане и прошли обязательное обучение. Меня называли «ходячей энциклопедией» и засыпали вопросами. Только условия разума, запрет Защиты смеяться над слабым, останавливали немного одноэтапников, не то я превратился бы для них в шута. Я сильно переживал и принялся за чтение. Помогал мне Чунча, Фашка подталкивала, да и другие друзья объясняли многое непонятное — и Бачи, и Пачи, которые уже кончили Центр Высокого Обучения, но не завидовали, что я получу высочайшее образование.
Потом случился анекдот, который резко возвысил меня в глазах одноэтапников. Наша группа, где занимались, в основном, маклаки, встретилась с новым преподавателем курса «Единство и противоположность разрозненности и сходства», — неким Ратаем.
Этот сутулый сухонький профессор с масляными глазками стал вызывать нас по списку: знакомиться визуально с каждым.
Выкликая маклаков, а их было большинство, Ратай узнавал семейное имя каждого, интересовался, как поживают их родители, пускался в воспоминания о знакомстве с ними. Оказалось, у него отличная память на агломератов с аккуратными круглыми пупками. Он так и просвечивал комбинезоны до пупков.
Передо мной в списке шел Рогулька, маклак, которого я ненавидел за чванливость и высокомерие.
— Рогулька, — вызвал его Ратай.
Рогулька усмехнулся и начал вставать. Поднимался он неспешно и спесиво, как встают агломеруны, сраженные сразу всеми болезнями. Наконец, он распрямился и гордо вперился в лучащиеся добрым любопытством глазки Ратая. Тот елейно улыбнулся:
— Рогулька? Вы из тех Рогулек?
— Да, из тех, — без аффектации, но отчетливо произнес Рогулька.
— Как здоровье бесценного вашего батюшки? Он только что получил повышение? Поздравьте от моего имени.
— Непременно.
— И передайте привет дедушке — мы с ним преподавали в подцентре сомнительных наук — было времечко…
— Передам.
Рогулька не спеша сел.
— Бажан, — вызвал Ратай.
Я вдруг усмехнулся самодовольно и стал неспешно подниматься. Я вставал протяжно, как дед поет, и величественно как расправляется знамя. Ратай озадаченно следил за моим «поднятием». Его глазки забегали, выдавая судорожные усилия памяти. Я стоял. И трудно было не понять, что я жду вполне определенной реакции на свое имя.
— Бажан… — пробормотал Ратай. — Вы… вы из тех Бажанов?
Он явно говорил наобум.
— Нет, я не из тех Бажанов, — со светлой улыбкой ответил я.
Я опускался в роскошный уют общего хохота, как в теплую ванну. Лицо Ратая стало прозрачно-серым.
Во время зачета по его предмету Ратай выслушал меня с презрительным вниманием и сказал:
— Я не удивлюсь, если долгожданное на планете событие будет связано с вами.
— Вы имеете в виду поимку Дурака? — ощерился я.
— Нет, ни в коем случае, — изуверски улыбнулся Ратай. — Идите, но с такими куцыми знаниями не суйтесь ко мне.
Я приходил к нему раз десять, выслушивал тончайшие оскорбления, к которым было не придраться. На одиннадцатый раз я знал его предмет назубок. Он сдался:
— Ну, единство разрозненности и сходства вы усвоили. Зато противоположности не понимаете.
— И не пойму, — сдерзил я, устав от его мучительства. — Как могут быть два предмета едины и противоположны. У меня не умещается в сознании, как можно сравнивать разрозненность и сходство. Все равно, что высоту дома и продолжительность сна. Ваш предмет создан, как и многие другие в этом Центре, только для защиты от Него. Он мало чему научится, если попадет сюда.
Ратай пучеглазо смотрел на меня и долго маялся с ответом.
— Я не уполномочен обсуждать целесообразность своего предмета, — промямлил он.
— Точнее, несообразность!.. Всего доброго.
Я с превеликим удовольствием открыл дверь, вышел и привел новое положение двери в единство с противоположным. Звук вышел громкий и отрадный, разрозненно сходный с внятно облегчившимся животом.
Чем дальше я учился, тем больше вопросов роилось в моей голове. «Ну, хорошо, — думал я, — Защита исключает карьеризм, она глумится над высокими постами, сводя их к унизительному страху перед серьезными решениями, сосредоточивая на начальство презрение толпы. Президенты выбираются в лотерею, следовательно, высшие посты недоступны последовательным карьеристам (лишь позже я узнал, что результаты лотереи подтасовывают, и из ступени в ступень царят одни и те же). Так откуда это стремление взобраться повыше? Почему мы уже сейчас разделяемся на маклаков, которые перекупают наши высокие принципы и ловко спекулируют ими, и на лапосивых. Почему и после ЦВО маклаки и им подобные будут обходить лапосивых? Есть, значит, привилегии? На нашей планете, где определено, что привилегий себе требует только Он, а разумный агломерат добивается для себя лишь одной привилегии — трудиться для пользы общества больше, чем другие».
«Как же нас могут научить чему-то, ежели первейшая задача профессоров — скрыть информацию, привлекательную для Дурака? Они то и дело говорят не то, что думают, думают не то, что думает нормальный агломерат, нарочито трактуют жизнь и свои науки на Его уровне понимания. Это заговор разума, это опаснейшая по последствиям конспирация».
Так думал я, и только к шестому этапу понял, что конспирации разума нет. Преподаватели до того привыкли обминать острые углы, что перестали их замечать. Они больше не притворялись глупее себя настоящих, а стали… Здесь моя мысль упиралась и не хотела идти дальше. Последнее время мои мысли вообще выносятся страшным юзом к какому-то обрыву и замирают на волосок от падения в зияющую пропасть выводов. Вселенная — единая сквозная рана от выводов.
Я много говорил об этом с Примечанием, который преподавал у нас философию, да так, что мы с трудом останавливали маклаков, желавших послать его на Г/А. Да, Примечание жив-здоров, делает вид, что прошел Г/А, но это не спасает его от наскоков маклаков, которые подозревают, что он не был на Г/А. Ведь это здорово заметно — по внешнему виду, по приступам боли, когда агломерат катается по полу и воет. А Примечание не был на Г/А. Тут Джеб как-то словчил. Это я ему припомню, если надо будет. Особо опасный преступник пробрался на профессорское место — должен же был кто-то помочь. Но я помалкиваю. Пусть Примечание до поры бродит на свободе. В конце концов, он мне удочки дарил. А Фашка — Фашка вся его. Откуда бы взяться ее мыслям, ее тонкому анализу, образованности?
