Сейчас места за столом заняли Таган, его заместитель и закутанная в белый платок народная артистка — известная в Туркмении женщина-паломница, совершившая благодаря покровительству Великого Яшули хадж в Мекку. Ее так и звали — женщина-паломница, Хаджибиби.
Да, когда-то люди, сидящие за этим столом, клеймили тех, кто крестил детей по мусульманскому обряду, кто совершал жертвоприношения в память умерших. Религия, говорили они, — опиум для народа… Абдулла помнит, как на одном из собраний в семидесятые годы прорабатывали пожилого артиста, совершившего обряд обрезания сыну, и парторг чуть ли не кричал, что обряд обрезания глубоко чужд туркменам, что это не туркменский обычай, что он навязан нам исламом, что это проявление религиозного терроризма. Теперь в президиуме — Хаджибиби.
В зале собрался весь театр. Джемал вошла с гордо поднятой головой, с видом человека, осознающего свое высокое положение. Она села неподалеку от стола, торопливо обвела взглядом зал. Увидев Абдуллу, поспешно отвела глаза.
Таган открыл собрание, как траурный митинг, — с печалью на лице и скорбью в голосе. Но быстро разошелся, впал в ораторский раж. Объявил, что терроризм — зло, вышедшее из хаоса демократии. Туркменскому народу он глубоко чужд, источник нравственного и политического здоровья туркмен в наших исторических традициях, в уважении к старшим. Великий Яшули восстановил в правах народные обычаи, широко открыл нам дверь в Золотой век. Что такое для туркмен настоящая демократия? Это равное для всех нас право почитать и любить нашего Великого Яшули. Гнусные террористы сами себя лишили этого права. Терроризм — заразная болезнь, пришедшая к нам со стороны. Каждый из нас должен дать оценку гнусному преступлению, чтобы смотреть в свое будущее с уверенностью. Человек, не видящий будущего, живет без вдохновения, без мечты. Он как птица без крыльев, для него чуждо настоящее искусство. А творчеству необходим полет, энергия полета, присущая птицам. У нас есть неиссякаемый источник такой энергии — это великое прошлое нашего народа и бессмертное учение нашего Великого Яшули. На этой могучей основе мы создаем новую историю.
С Таганом все было ясно. Абдулла ждал выступления Джемал. Поднявшись с места, она как будто готовилась с высокого берега прыгнуть в воду, глубоко вдохнула и… промолчала, замешкалась. Возможно, проделала это намеренно: артист всегда артист. Затем, глядя на сверкающие подвески люстры, начала тихо, медленно говорить.
— Когда Таган вызвал меня и сказал, что я должна создать образ матери, давшей жизнь нашему Великому Яшули, как будто тяжесть горы Копетдаг придавила мои плечи. Такой груз не по силам простому человеку, простому артисту. Что делать? Я снова стала читать священную книгу Великого Яшули. В ней написано, что туркмены пять тысяч лет назад изобрели колесо и тем самым избавились от необходимости таскать тяжести на спине. Я тогда сказала себе: Джемал, если ты не найдешь ключ, равный тому колесу, то тяжелый груз тебя раздавит. Надо найти, если я дочь такого умелого народа!
Абдулла удивился. Джемал никогда так не говорила, не вела себя. Не ее слова, не ее жесты. В каждом движении, в интонации — вычурность, манерность, как у… Как у поэтессы, пользующейся особой благосклонностью Великого Яшули! Как будто она писала слова для Джемал.
Похоже, догадались и сидящие в зале. Абдулла, полуобернувшись, видел, как они обменивались многозначительными улыбками.
— Проще простого создать образ обычной женщины, — продолжала Джемал. — Тысяч баб рожают тысячи детей. Но какой же из тебя артист, если ты не сумеешь найти отличие от них той женщины, которая родила великого человека! Она — единственная! Допустим, она не осознавала своего величия, но я-то знаю! Я знаю это как женщина, как артистка, как свободный гражданин независимой страны Великого Яшули! Зная это, я не вправе создавать образ обычной бабы! Мне нужно было найти необыкновенный ключ, которым я смогла бы открыть душу необыкновенной женщины. Нашла! Тот волшебный ключ отныне в моих руках, он в моем сердце! Гнусное преступление готовилось против великого сына великой женщины. И я должна поставить себя на место великой матери, должна ее глазами смотреть на трагедию. Вот найденный мною драгоценный ключ! Есть ли у меня право сказать, что Бог поручил мне родить сына, достойного стать Сердаром? Есть! Последние события сорвали завесу с глаз матери. Покушаясь на жизнь моего великого сына, негодяи и выродки рода человеческого хотели убить бессмертную материнскую душу нашего народа. Не смогли и не смогут! Аллах отворотил моего сына от дороги смерти. Но ни у кого нет права на беспечность. В момент истины я обращаюсь к вам от имени великой матери: если бы террористам удалось достичь своих целей, на страну обрушились бы неисчислимые беды. Вот почему нам надо вырвать корни терроризма, как крестьянин вырывает сорняки!
Джемал сошла с трибуны. Абдулле показалось, что на ее взволнованном лице проступает некое недоумение: вероятно, она ожидала аплодисментов, но зал почему-то молчал. Небось, прикидывал: говорила Джемал своими словами или произнесла монолог, написанный поэтессой.
— Слово просит Нурыев Абдулла! — объявил Таган.
Знать бы точно, чего ожидают от него люди. Наверно, чтоб проклял Гулназара, отрекся от родства. Сельби просто уволили из школы, не требовали отречься от брата. Потому что Сельби — рядовая учительница. А он — заслуженный артист, его проклятия и публичное отречение от родства прозвучат куда громче. Абдулла физически чувствовал жадный интерес десятков и десятков людей, своих коллег, товарищей. И винить их нельзя: они не жаждут крови, не хотят его страданий. Просто давно уже привыкли смотреть на чужую беду как на занимательное зрелище.
Абдулла не пошел к столу, тем более к трибуне. Поднялся и заговорил с места.
— Как и все добрые люди, я ненавижу террористов. Как с ними бороться? На это есть спецслужбы. Но и у нас есть свои способы. В народе говорят: «Насри в колодец — и сразу прославишься». Презрение и насмешка — вот как люди клеймят выродков. Терроризм — это всегда нападение сзади, удар исподтишка. Так всегда действуют трусы. Пусть знают, что мы считаем их мелкими трусами!
Абдулла сел. В зале повисло удивленное молчание. Ожидали другого. И потому все смотрели на Тагана.
— Это все что ты хотел сказать? — спросил Таган с непонятной полуулыбкой.
Абдулла снова поднялся с места:
— Во всем присоединяюсь к предыдущим ораторам.
И сел.
— Что ж, и на том спасибо, — проговорил Таган, отвернувшись от него. Получилось, будто он обращается к Хаджибиби. — Недавно один актер, зайдя ко мне в кабинет, предложил поставить «Гамлета»…
— Можешь сказать, что тем актером был я! — выкрикнул Абдулла с места.
— Я спросил: что за необходимость в «Гамлете» именно сегодня?.. Абдулла ответил: «Хочу во всеуслышание поставить вопрос «Быть иль не быть?»
— Верно, — подтвердил Абдулла.
— Перед кем он намерен ставить гамлетовский вопрос? — повернулся Таган к залу. — Когда актера или режиссера охватывает творческое вдохновение, ему не до раздумий, ему хочется подняться в небо, хочется летать. Но мы-то люди трезвые, мы спрашиваем — перед кем и зачем? Ответь, Абдулла.
— Считай, что птичка сожгла крылья и разбилась о землю.
Слова Абдуллы вызвали оживление, раздались смешки.
— Сейчас не время для смеха, — мгновенно отреагировал Таган. — Последние события вынуждают нас уделить внимание разговору о Гамлете. «Быть иль не быть?» звучит красиво, театральный мир давно словно заворожен. Но если посмотреть трезво, это глубоко личный вопрос, имеющий отношение только к самому Гамлету, его личная трагедия. Король убил отца Гамлета, мать затащил в постель. Гамлет — человек, дорожащий честью. Он решил: или отомщу за отца, или умру. Но мы-то в честь чего должны задавать во всеуслышание гамлетовский вопрос? Слава богу, отцов наших не убивают, матерей не умыкают, притеснений нет, страна мирная. Во имя чего, во имя каких таких целей с нашей сцены на всю страну должен прозвучать гамлетовский вопрос? Если может кто объяснить, скажите!
Таган смотрел на Абдуллу, умело выдерживая театральную паузу. Нет, он все же неплохой актер, умеет, когда надо. Абдулла сам удивлялся своему спокойствию, посторонним мыслям. Он уже чувствовал, как знакомый холод струится по рукам и ногам, откинулся на спинку кресла, вытянул ноги — впал в ожидание покоя. Совсем как в детстве. Тогда в ауле повсюду валялись мешки с удобрениями для хлопка. В самую сильную жару мальчишки высыпали мешок азота в канаву с водой — и сидели, опустив туда ноги. Вода мгновенно охлаждалась, живительная прохлада охватывала голые ноги, поднималась вверх. Блаженство детства. Голос Тагана отдалялся, слова еще долетали до слуха, но до сознания не доходили. Энергия страха включает удивительный механизм, который не зависит от воли, подумал Абдулла. Человек не властен над своим телом, слабость оберегает его от окружающих. Но и человек как бы лелеет свою слабость, дающую что-то вроде наслаждения.
