избавиться от кляпа во рту и позвать на помощь.
– Довольно болтать, Пит, – зыркнул на обозника ван Гроот. – Лучше найдите ученому мужу башмаки и одежду.
– Да вознаградит вас Пресвятая Дева, – поклонился в ответ богослов. – Позвольте мне проследовать с вами до Бреды. Обещаю, когда доберемся, не останусь в долгу! Я иду к своим кузенам, они состоятельные люди, владельцы сукновальни. Заплатят как следует.
– По рукам, – кивнул ван Гроот.
Йерун и раньше слышал о лесных разбойниках. Прежде он не бывал в далеких путешествиях. Оттого шайки грабителей казались ему чем-то, пусть и опасным, но далеким, почти невероятным, в одном ряду с единорогами и ограми. Что ж, он и раньше успел убедиться в том, что сказочное случается даже в стенах родного города. И тому, что творилось за его пределами, удивляться не следовало. Вряд ли тощий германский богослов был лакомой добычей, но негодяи не побрезговали даже его небогатыми пожитками. Теперь Йерун понимал, насколько прав был мастер Антоний, убедив сына не отправляться в Брюгге в одиночку.
Минхерт Штосс устроился на той же подводе, что и Йерун. Пит проворчал, что их подвода уже и не торговая, а странноприимная.
– Подвода святого Юлиана, – сострил в ответ богослов. Он теперь то и дело поминал святого покровителя путешественников.
Клаас устроился сзади, напротив места возничего. Он отыскал у товарищей по обозу волынку и теперь, забавляясь, дул в нее что было сил. Выходило прескверно. О таких музыкантах говорят – «медведь наступил на ухо». На ушах Клааса медведи, судя по всему, устраивали танцы по воскресеньям.
– Эй, старина, – крикнул, не оборачиваясь, Пит. – Оставь зверушку в покое!
– Какую-такую зверушку? – не понял Клаас.
– Которую ты битый час тискаешь и дергаешь за лапы! Она уж, бедная, измяукалась!
– А что мне с ней делать?
– Не мучить, глядишь, умолкнет! Тебе в аду музыкантом быть!
– Ага. Всех чертей распугаю!
– Измучаешь всех грешников!
* * *
Утром следующего дня, через час с небольшим после того, как обоз тронулся в путь, пришлось остановиться на перекрестке двух дорог: по той, что шла наперерез, с севера на юго-восток двигалось пешее войско. Ряд за рядом шагали пехотинцы, в такт их размеренному шагу колыхался лес пик. Следом за ними пронесли знамена, верхом проехали военачальники под охраной избранных бойцов, вооруженных двуручными мечами и алебардами, и снова потянулись ряды пикинеров. Прогрохотали нагруженные военным скарбом повозки – их было почти столько же, сколько было в торговом обозе, где ехал Йерун. Перед ними лошади-тяжеловозы тянули обычные с виду двуколки, однако между колес не было видно никакой поклажи, лишь торчали короткие и широкие трубы, похожие на бочонки, только кованые из железных полос. Видно было, что отряд вооружился основательно – имелись даже собственные бомбарды.
Йерун видел множество рослых, как на подбор, могучих людей, видел тусклый блеск стали, суровые лица – заросшие рыжими бородами, многие в безобразных шрамах. Воины шли своей дорогой, не обращая внимания на обоз, но от них за милю несло чем-то недобрым. Не понравилось Йеруну и их пение – слов юноша не разобрал, понял только, что поют они не по-фламандски, и мотив напоминал похоронную песню.
– Наемники, – охотно пояснил Штосс. – Ландскнехты из германских земель. Они идут на службу герцогу Карлу.
– Вам-то откуда знать? – покосился на богослова Клаас. Он шел рядом с подводой и видел все.
– Такая новость, что уже и не новость! – отвечал Штосс. – Нынешний герцог Бургундский любит воевать, это заметили уже все, кто не слеп. Пару лет назад он взял Динан и перебил в его пределах всех обывателей от мала до велика.
– Те, я слышал, непочтительно отозвались о его матушке, – вставил Пит.
– Просто показались герцогу непокорными, – вздохнул Штосс. – В прошлом году он разорил восставший Люттих (богослов говорил о городе Льеже, называя его немецким названием). Людей пощадил, но разрушил крепостные стены и отобрал привычные городские вольности. С тех пор ни Гент, ни Антверпен не смеют перечить герцогу – понимают, что он скор и суров на расправу. Теперь герцог Карл того и гляди бросит вызов королю французскому. Для этого он копит силы.
– Он, не ровен час, сам захочет сделаться королем.
– Лишь бы здесь воевать не надумал. – Пит хмурился с самого вечера. Утром, продрав глаза, начинал хмуриться снова.
Могло показаться, что мрачное настроение Пита передалось всем остальным. Впрочем, старый ворчун-обозник не был виноват – многих и без него, и даже без неплохо осведомленного Штосса не обрадовал вид войска на дороге. Их всех посетили мысли о войнах, которые со дня на день устроит новый правитель Бургундии, герцог Карл, в будущем получивший прозвище Смелый. Уже давно прошли ландскнехты, давно остался за спиной перекресток, но обоз продолжал двигаться в невеселом молчании. В довершение всего возле дороги показалась пара столбов с перекладиной. Под ней покачивались на веревках тела троих повешенных, саму перекладину обсидели сытые, отяжелевшие от недавнего пиршества вороны.
– Селение близко, – заметил Пит.
– Недурной у них указатель! – тихо проговорил Йерун, снимая шляпу и крестясь.
– Как умеют, напоминают людям о законе, – пояснил Штосс. – Ярко и доходчиво, правда не каждому впрок. Пока людей не вешают, они творят бог весть что и не думают о возмездии. А когда палач затянет на шее петлю, думать о нем уже поздно – остается только думать о душе, сколько успеется.
Надо сказать, что немец-богослов оказался весьма словоохотливым собеседником. Он знал многое и охотно рассказывал о чем угодно, будь то устройство мира, история прошлых времен, жития святых или дела государственные. Поначалу Йерун даже обрадовался новому спутнику – тот, по крайней мере, не избегал разговоров. А разговоры, особенно те, когда не требовалось много говорить самому, зато удавалось побольше слушать других, неплохо отвлекали от тоскливых мыслей. Располагало к новому знакомому и то, что он шел из Неймегена.
– В Неймегене обучался мастерству живописца мой дедушка, – поделился Йерун. – Мастер Ян ван Акен.
– Ян… Иоганн ван Аахен, – проговорил Штосс, после чего задумчиво поскреб изборожденную морщинами переносицу. – Не слышал о нем.
– Он жил и трудился в Хертогенбосе.
– Ден Бош, – повторил немец. Вспомнил ли он что-нибудь о семействе художников родом из Аахена, осталось неясным.
Не сразу юноша обратил внимание на не слишком приятную черту богослова – о чем бы ни шла речь, Штоссу во всем виделась погибель человеческой души и тела, происки нечистого, либо, самое меньшее, недобрые знамения и символы.
Больше всего богослова занимал грядущий конец света. Об этом любили поговорить всегда, особенно в тавернах, когда расходиться было не время, а пиво уже не лезло.
