попытался улыбнулся. – Только немного темновато, не находишь? Если пару дней не выходить из комнаты, можно сойти с ума.
– Да, пожалуй, ты прав, – задумчиво потирая подбородок, согласился отец. – Но, знаешь, я кое-что исправлю, и будет хорошо.
Несколько последующих дней он не вылезал из «огненной печи творчества». Лишь время от времени появлялся в кухне с воспаленными глазами, чтобы выпить стакан чая с пятью ложками сахара. Он даже не снимал старую меховую шапку, в которой работал. Заляпанный белой и желтой краской мех был взъерошен и торчал клочьями в разные стороны, как оголенные, до предела натянутые нервы.
В конце третьего дня своего творческого уединения старик наконец-то вышел без головного убора и объявил, что работа завершена. Я с любопытством пошел в комнату взглянуть, что там учудил новоявленный художник. А учудил он вот что: темно-синие поля стен густо расписал золотыми спиралями, что были хаотично закручены в разные стороны. Глядя на эти энергичные завихрения, я почувствовал головокружение. В потолке мерцали холодным светом звезды, напоминавшие астры с желто-белыми лепестками. У меня возникло ощущение, что эти космические цветы способны вытягивать из человека разум и поглощать его в своей утробе.
– Я, кажется, знаю, почему тебя в свое время уволили с работы, не дали махать кистью, – с сарказмом произнес я, разглядывая шизофреническую симфонию цветовых пятен в пространстве спальни.
– Что ты знаешь? – почему-то с испугом спросил он и странно на меня поглядел. – Ничего ты не знаешь.
– Как пить дать, тебе дали заказ отремонтировать квартиру, а ты превратил ее в художественный объект вроде этого.
– Не говори чушь, – сердито проговорил старик и присел на кровать, потирая утомленные глаза. – Сам не знаешь, что говоришь…
– Ладно, в этой комнате тебе жить, не мне, – устало сказал я. – Надеюсь, что, глядя на эти звезды, ты грешным делом не захочешь отрезать себе ухо.
И вышел из комнаты, оставив отца одного посреди экспрессионистского разгула странных форм, что создала его нездоровая фантазия.
Однажды старик принес домой мольберт. Сказал, что обнаружил его на помойке. К счастью, внешний вид у мольберта был вполне приличный и даже благородный. Отец торжественно поместил его в центре своей комнаты, и именно с того дня она была переименована в «мастерскую». Примерно с того же времени его доселе спартанская спальня начала превращаться в хламовник. Словно вместе с мольбертом он притащил в дом всю свалку. Это был очередной штришок, красноречиво указывающий на болезненные метаморфозы в сознании отца. Сколько я себя помнил, он всегда был фанатиком порядка. Причем порядка не обычного, а прямо-таки казарменного, не допускающего никаких вольностей. И мне приходилось жить в эпицентре этого сурово упорядоченного мироздания.
Помню, я учился в начальной школе, когда сосед по площадке принес мне в подарок целую коробку ярких резиновых зверушек, что остались от выросшего ребенка. У меня отродясь не водилось никаких игрушек, поэтому восторгу моему не было предела. Отец был на работе, и я принялся расставлять смешных крокозяблов по пустым полкам серванта, одного за другим вынимая их из коробки. Я создал первый в своей жизни дизайн интерьера; при виде ожившей и потеплевшей комнаты голова у меня кружилась от счастья. Я хотел, чтобы отец побыстрее вернулся домой и разделил со мной мою великую радость. В то время я, наивный, еще питал иллюзию, что его способно что-то обрадовать.
Когда из прихожей послышался звук открывающейся двери, я притаился в кресле и спрятал улыбку в ладошки: пусть отец сам увидит, какой я приготовил сюрприз, и удивится, что я так замечательно украсил унылый сервант. Сначала он не увидел ни свежего пятна в убранстве квартиры, ни меня в кресле. Просто молча прошел в спальню и переоделся в пузырчатое трико да старую военную рубаху, разодранную по бокам. Только по пути на кухню отец вдруг заметил краем глаза новшество. Он остановился посреди комнаты, нахмурился и окинул меня взглядом, который не предвещал ничего хорошего.
– А это что еще за погань? – очень недовольным голосом спросил он. – Я тебя спрашиваю – ты чего в шкаф понапихал?
– Это игрушки, – промямлил я, теперь уже пряча за ладошками не улыбку, а испуганно опустившиеся уголки рта. – Мне дядя Сережа подарил, сосед.
– Ах, значит, дядя Сережа? – еще более недовольно проговорил отец, и взгляд его совсем зачернел. – Сам набил хату всякой иностранщиной, а теперь еще тебе эту заразу притащил?! Подонок, вот ведь подонок!
Отец почему-то развернулся и снова пошел к себе в комнату. Вернувшись с мешком для строительного мусора, он стал остервенело скидывать туда игрушки и не успокоился, пока полки вновь не опустели. С лицом, выражающим крайнюю степень омерзения, он вышел из квартиры и швырнул мешок к дверям соседа – дескать, мы в вашем буржуйском добре не нуждаемся, подавитесь им на здоровье! Потом отец прошел в ванную и долго мыл руки хозяйственным мылом – видимо, боялся, что иностранная зараза проникнет в его стойкий социалистический организм и разъест изнутри подобно неизлечимой язве.
Ко всему иностранному отец испытывал неистребимую ненависть плебеев, что всю жизнь едят из железных мисок, одеваются в обноски, доставшиеся от старших братьев, и спят на простынях из мешковины. Его жесткое мышление, ограниченное рамками убогого рабочего образования и бесцветной советской действительности, не допускало никаких отклонений от норм так называемого «приличного» бедняцкого существования. Все, что выходило за границы приличия, будь то красивые вещи, оригинальные мысли или даже веселый смех, подвергалось суровой критике и выбрасывалось за борт бытия. Вся зарубежная культура, материальная и духовная, относилась к стану классового врага и подлежала обязательному уничтожению. Точка.
Лет в четырнадцать я по примеру других подростков начал увлекаться рок-музыкой. Не то чтобы мне сильно нравились дикие выкрики вокалистов, пытавшихся переорать грохот инструментального сопровождения. Просто это был один из немногих способов хоть как-то сблизиться с одноклассниками. Один из них, Сашка по прозвищу «Хэви-Метал», был обладателем неслыханного сокровища – бобинного магнитофона. Иногда Сашка приглашал меня к себе домой, чтобы послушать записи очередной безумной группы. На этой почве мы сдружились, и я даже стал получать удовольствие от такой странной музыки. Особенно когда немного научился различать стили, в которых творили рок-исполнители, и перестал путать инфернальные визги солиста «Led Zeppelin» с вокальными пассажами Фредди Меркьюри.
Однажды после уроков я пришел к Сашке, и он с гордым видом разложил передо мной кучу фотографий – больших и маленьких, цветных и черно-белых. На всех снимках красовались длинноволосые парни в невообразимой одежде: кто был в ярких лохмотьях, кто в коже, кто в запредельных карнавальных костюмах. Лица одних были до предела загримированы, другие строили перед объективом зверские физиономии, третьи истерично хохотали, тыча в зрителей пальцем. Среди фоток
