затесалось несколько студийных портретов этих чудиков, но в основном были снимки, где они красовались на сцене в ярком свете, в окружении громоздкой аппаратуры, с инструментами в руках.
От концертных фотографий исходила сшибающая с ног энергия; она была такая мощная, что у меня слезы выступили на глазах. Я завороженно смотрел на снимки с названиями групп. Слушая песни этих парней, я никогда не представлял себе, как они могут выглядеть. А теперь, увидев их воочию, я был сражен наповал той свободой самовыражения, о которой не смел даже мечтать.
– Ну что, как тебе эти чуваки? – спросил Сашка, хлопнув меня по плечу.
– Мне тоже нужны такие фотографии, – глухо сказал я. – Саш, подари, а?
– Ну ты прикололся, пацан, – хохотнул тот. – Простой как три рубля! Если хочешь, продам. По дружбе недорого уступлю.
– Да где я деньги-то возьму? – уныло возразил я. – Мне же отец ни копейки не дает.
– Ну, он же тебе выдает на школьные завтраки? – мягко подсказал Сашка. – Это десять рублей в месяц. Пару месяцев походи голодный, скопишь как раз на половину снимков.
– Слушай, точно! – обрадовался я. – Давай так и сделаем. Только чур никому больше не предлагай! Дождись меня.
– Да легко! – улыбнулся Сашка и покровительственно похлопал меня по спине. – Фотки лежат, жрать не просят – дождутся, пока ты разбогатеешь.
На том мы и порешили.
Три месяца я постился на переменах, подпитываясь мечтами о том, как вожделенные фотографии украсят стену в моей комнате – я им отвел место над письменным столом. Можно сказать, фотки начали обживаться у меня задолго до того, как я на самом деле развесил их. Я частенько захаживал к Сашке, чтобы лишний раз полюбоваться на свое будущее сокровище, и мысленно подгонял время, приближая день, когда стану единоличным обладателем снимков.
Наконец этот день настал. Я вручил Сашке огромную сумму в тридцать рублей, а он, ухмыляясь, выдал мне пакет с фотками – знал ведь, сволочь, что этому хламу красная цена три рубля с полтиной. Я на всех парусах помчался домой, чтобы поскорее развесить снимки, как давно сделал это в своем воображении. Я вооружился канцелярскими кнопками и одну за другой начал пришпиливать фотки к стене, постепенно оживляя скучное пространство. Вскоре комната преобразилась и даже стала немного похожа на гримерку какой-нибудь рок-звезды. Ну или хотя бы на помещение, где живет нормальный четырнадцатилетний подросток. Одним словом, это было уже не подобие одиночной камеры, а настоящий мирок растущей личности.
Отец крайне редко заходил ко мне в комнату, а я благоразумно не стал ему демонстрировать новый дизайн стены, отлично зная непримиримое отношение старика к «иностранщине». Теперь у меня снова была тайна, и я ее тихо оберегал. Я мог часами созерцать картинки с чудаковатыми музыкантами, вместе с ними наслаждаясь яркостью красок и той немыслимой свободой, что прочитывалась в каждом их движении. Глядя на них, я не мечтал о звездной карьере рок-звезды, всемирной славе или богатой жизни. Я жаждал лишь одного – быть упоительно свободным и преображать мир вокруг себя, делать его красочным и радостным. Лохматые парни на фотках стали для меня символом свободомыслия. Долгое время они помогали скрашивать мое почти тюремное существование, навязанное мне отцом как единственно верный образ жизни советского человека.
Однажды я прибежал из школы и первым делом ринулся в туалет – до того у меня был переполнен мочевой пузырь. Расстегивая ширинку, я отчаянно скакал по уборной и ненароком задел ногой мусорное ведро. С него упала крышка. Я с удивлением увидел, что ведро наполовину заполнено кусочками глянцевой бумаги, и, присмотревшись, увидел, что это ошметки цветных фотографий. С тревогой на сердце я помчался к себе комнату, предчувствуя недоброе. И что же я увидел? Стена над письменным столом вновь стояла в своей первозданной наготе, а комната вдруг потускнела и подурнела вдвое больше прежнего.
Меня словно саданули в солнечное сплетение и одним сокрушительным ударом лишили способности дышать. Я стоял точно в вакууме, силясь сделать вдох, а по моим щекам в два ручья лились слезы гнева, обиды и бесконечного отчаяния. Я чувствовал, что если сию минуту что-нибудь не сделаю, то меня разорвет на части и я разлечусь по квартире, как осколки гранаты.
Не знаю, что мною в тот момент двигало, но я помчался в ванную и схватил машинку для стрижки волос. Повинуясь какому-то истеричному внутреннему порыву, я поднес ее к голове – и одна за другой на пол стали падать темные пряди. Потом я взял отцовский станок для бритья и довел новый имидж до совершенства. Взмахнув в последний раз лезвием, я нечаянно оцарапал кожу на макушке. Тут же выступила большая темна-красная капля, за ней другая, и по виску стала медленно стекать струйка густой крови.
Я с сумрачным упоением уставился на свой лысый череп и внезапно изменившиеся черты лица. Чем дольше я всматривался в странное, не слишком располагающее к себе существо, тем больше чувствовал, что это даже не мое отражение, а скорее образ некой свободы. Однако не той праздничной и радостной свободы, к которой я стремился. Этой свободе не была присуща красота – ее черты удручали своей уродливостью. В них прочитывался мотив разрушения, к которому меня неумолимо потянуло. Эта свобода требовала жертвенной крови – не чужой, так собственной. Ее удел был – наслаждаться самоистязанием и издеваться над другими. И еще ей страшно хотелось мстить.
Выйдя из ванной, я с мрачной решимостью направился в отцовскую спальню и вынул из его прикроватной тумбочки огромную кипу приветственных адресов, почетных грамот и юбилейных поздравлений. Все они были написаны «под копирку» – безликими, лицемерными фразами, а суровые партийные товарищи, вероятно, зачитывали их с неизменной мертвяцкой улыбкой на устах. Отец хранил эту макулатуру десятки лет и необыкновенно ею гордился. Это была самая большая святыня его жизни, и именно на нее я осмелился посягнуть.
Одну за другой я вынимал хвалебные бумажки из пафосных кожаных переплетов и безжалостно рвал – не на мелкие кусочки, но так, чтобы склеить было уже невозможно. Я не успокоился, пока полностью не уничтожил эту казенную хренотень и, подобно сеятелю, не раскидал бренные останки по всей комнате. Переплеты же я небрежно свалил в кучу на пол: без своего поруганного содержимого они не представляли никакой ценности, и совершать над ними акт вандализма не было смысла.
Потом я пошел в гостиную и сел в кресло с какой-то книгой в руках. Я просидел неподвижно несколько часов подряд, пока не услышал звук ключа в замке. Но и тогда не шелохнулся: я готовился к страшному, небывалому скандалу, и мне нужны были все силы, чтобы впервые в
