было, прямо скажем, не из приятных, но куда денешься? – раз пообещал – надо делать. Поэтому я лишь вздохнул и закрыл глаза, готовясь к погружению в прошлое.
Недостатка в плохих воспоминаниях у меня не было, и – удивительное дело – все они так или иначе проходили через отца. За какую ниточку ни потянешь, к ее другому концу всегда оказывался привязан он, мой угрюмый родитель с вечно осуждающим взглядом. Этот крест я тащил на себе с малых лет. Пока отец был молод и здоров, я мог ненавидеть его со спокойным сердцем, искренне желая, чтоб он поскорее сдох и прекратил меня терзать. Гораздо хуже стало, когда здоровье у него начало понемногу сдавать и мне пришлось взвалить на свои плечи заботу о нем. К благородной ненависти стала исподволь примешиваться паскудная жалость – она портила изначальную чистоту чувства и бесила тем, что мое отношение к старику перестало быть однозначно враждебным. Внутри меня попеременно вспыхивали то ярость, то сочувствие, а то и сыновья нежность; иногда они сливались в едином визжащем аккорде – в такие дни мне хотелось плакать и убивать.
Дряхление отца началось с головы – незаметно, как это бывает. Произошло это, кажется, через пару лет после его ухода на пенсию. Он стал редко появляться на свежем воздухе, все больше сидел дома – в основном, развлекал себя газетами и дурацкими телепрограммами. Друзей у отца практически не было. Изредка он перезванивался с кем-то из старых знакомых, еще реже выходил с ними на прогулку – покормить голубей заплесневелым хлебом.
Однако с какого-то дня его вдруг стали регулярно посещать бывшие коллеги. Бывало, я возвращался домой с работы, и он мне с довольным видом сообщал, что днем к нему заходил то один, то другой сослуживец. Я слушал вполуха, как отец оживленно рассказывает об их долгих беседах за чашкой чая, и был доволен, что он не чувствует себя совсем уж заброшенным. Как-то раз старик заявил, что его навестил приятель с бутылкой водки и они вдвоем ее уговорили. Я с удивлением посмотрел на отца: он не производил впечатления не то что пьяного, но даже слегка выпившего человека. Впрочем, тогда я не придал этому значения и в очередной раз вздохнул с облегчением: ну и слава богу, пусть старик общается с народом, мне хоть развлекать его не нужно.
В один прекрасный момент открылась истинная природа этих посещений. В тот день отец сообщил, что к нему заходила в гости некая Юлия Степановна.
– Какая такая Юлия Степановна? – насторожился я.
– Ну, Юлька, бухгалтерша наша, – небрежно отозвался тот.
– Но, папа, вашу бухгалтершу Юльку похоронили лет семь назад, – сказал я, испытывая внутри неприятный холодок. – Ты тогда еще работал.
– Совсем спятил, что ли? – с раздражением воскликнул старик. – Жива-здорова она, цветет и пахнет. Говорит, замуж собирается.
Я ничего на это не ответил. Мне все стало предельно ясно. Оставалось лишь узнать мнение специалиста, как сильно у старика съехала крыша и чем это могло мне грозить. На следующий день я вызвал на дом психиатра.
– Ничего страшного, – успокоил меня врач, обстоятельно побеседовав с отцом. – У Вашего батюшки обычные старческие изменения в мозгу. Пожилым людям с этой патологией частенько мерещатся разные любопытные вещи. Время для них перестает течь в одном направлении, события жизни перемешиваются. Им так же легко пообщаться с человеком, умершим двадцать лет назад, как Вам – перекинуться парой слов с соседом по площадке. Паниковать не стоит, для окружающих это неопасно. Он временами будет погружаться в собственный внутренний мир, но потом возвращаться к реальности. Я выпишу таблеточки, пусть он их постоянно принимает, а Вы контролируйте, чтобы он не забывал это делать. Ну а если что-то начнет Вас сильно беспокоить, позвоните мне. Назначим более интенсивное лечение…
И жизнь потекла дальше без особых изменений. Правда, вскоре после визита врача в старике проснулась тяга к изобразительному искусству. Да-да, к искусству, о котором прежде он отзывался с неизменным презрением. Теперь я нередко заставал его разглядывающим художественные альбомы – те самые, что остались от матери. Он мог часами всматриваться в какую-нибудь репродукцию и, словно Шерлок Холмс, изучал мелкие детали картины с лупой в руках.
Однажды я вышел из кухни в комнату и увидел, что старик сидит в кресле бледный, схватившись за сердце и с трудом дыша. Увидев меня, он прошептал: «Сынок, плохо, плохо мне… Принеси валидол или корвалол – все, что найдешь… Быстрее, а то я умру!» Я перепугался и побежал обратно на кухню искать в коробке сердечные препараты. Найдя нитроглицерин, я трясущимися руками сунул таблетку отцу под язык. Через пару минут он немного пришел в себя и сделал глубокий вдох. Я с облегчением отметил, что щеки у него слегка порозовели, а посиневшие было губы вновь приобрели унылую старческую бесцветность. Я настоял на том, чтобы отец немного полежал, и собственноручно довел его до кровати. Он лег в постель с таким жалким и беспомощным видом, что у меня самого защемило сердце. Я поспешил выйти из спальни.
Рядом с креслом валялся альбом – старик выронил его из рук во время приступа. Я поднял книгу. Она была раскрыта на картине «Утопленница», занимавшей целый разворот. На этом полотне художник изобразил прекрасную девушку с длинными черными волосами. Она в театральной позе лежала на дне прозрачного озера – с открытыми глазами и легкой улыбкой на губах. Платье слезло с ее груди, обнажая два упругих полушария, а подол был словно нарочно задран на бедрах. Словом, мастер сделал все возможное, чтобы вызвать у зрителя максимум сочувствия к безвременно загубленной красоте. Я хмыкнул: неужели старик так разволновался при виде полуобнаженной красавицы, что у него стало плохо с сердцем? Эта хулиганская мысль сильно развеселила меня, и я окончательно успокоился.
А потом отец резко прекратил рассматривать альбомы и начал создавать живописные шедевры самостоятельно. Первым произведением искусства стала его собственная спальня, которая позже приобретет гордое звание «мастерской».
Однажды старик задумал сделать у себя ремонт. Сходил в магазин стройматериалов, купил банки с краской, кисти и принялся за работу. Меня он категорически отказывался пускать в комнату – да я туда и не стремился. Лишь закончив покраску, старик позвал меня к себе и с загадочным видом пропустил вперед. Я зашел и обомлел: стены и даже потолок были выкрашены в темно-синий цвет, делавший и без того мрачную комнату подобием склепа.
– Что это? – спросил я растерянно. Наверное, в тот момент вид у меня был такой глупый, что отец довольно рассмеялся.
– Это ночное небо в Провансе, – охотно сообщил он. – Ну как?
– Чудненько, – сглотнув, произнес я
