class="p1">— Обещал ведь проводить…
Глава 26
Тяжёлые гардины колыхались от ветра, что проникал в плохо закрытые окна. В комнате прохладно и немного сыро. Начало зимы в Вортише никогда не славилось сухим морозным снегом. Всё больше слякоть. И то ли дождь, то ли мелкая белая крупа вечно сыпалась с неба.
Дом ворчал. Скрипел ступенями лестниц и очень надсадно выл дверными косяками. Так, что ржавые петли невыносимо звенели в полной тишине спальни, которая пропиталась душным ароматом опиума.
Грегори знал, что опиум нельзя. Нельзя. Но его кровь кипела в венах, норовя прорвать тонкие стенки и забрызгать всё вокруг. В голове вязким дурманом поселилась боль. Она спутала все воспоминания, чувства и мысли. Особенно мысли. Что непростительно часто возвращались к ней.
Он звал её.
Когда судорога скрутила в библиотеке, и рвота хлынула потоком, раскрашивая нарядные ковры багровыми пятнами. Когда сознание впервые подёрнулось пеленой безумия. Когда огонь внутри казался настолько сильным, что ни одна жидкость не могла заглушить его.
Он звал её.
В тишине ночей, которые тоже пропахли опиумом и противным настоем с мятой и кровоголовкой. От последней во рту было вязко, а вода, выпитая следом, не избавляла от сухости. И тогда рвота возвращалась, выворачивая нутро. Как будто бы в каменной ванной зарезали ягнёнка. Да. Фонтаном хлестала кровь.
И Грегори выл, сдирая с себя кожу, расчёсывая запястья со вздутыми нитями вен. Он не помнил себя. Не понимал, где находится. Не ощущал вкуса или запаха. Кроме её аромата яблоневого цвета и миндаля.
Он потерял её.
Ещё в своём бреду потерял. И мысли, что к концу недели стали яснее звучать в голове, шептали, что навсегда.
Он слышал обрывки разговоров.
— Она написала поить вот этим зельем… — Ганс нервничал. От этого говорил грубее и отрывистей. — Оно не помогает…
— Гринечкаааа, — на одной ноте выла старая экономка, и тогда становилось почти хорошо, потому что знание, что слух ещё не отключился, приятно.
— Хозяин, придите в себя… Хозяин…
Приходить в себя не хотелось. Потому что там в бреду можно найти её. И он отчаянно искал по закоулкам сознания, чтобы не находить и от этого забредать ещё глубже. Он бился в тисках своего разума, что почти обезумел с одной-единственной целью: найти свою ведьму…
А она пришла нежданно. Заглянула в приоткрытую дверь спальни. И простучала каблучками по паркету. Эти звуки были божественной рапсодией. А Элис сияла в ярком остром свете зимнего солнца. Открывала зашторенные окна. А потом и вовсе форточки. И тогда колючий ветер с севера приносил ароматы дальних костров, поздних яблок и сырости. Которая сейчас была по-летнему тёплой.
Она танцевала вместе с солнечными зайчиками, рисуя на паркете своими домашними туфельками из парусины пируэты из мазурки и пасодобля. И в танце этом Грегори видел неспешный шаг зимы. Которая заглянет на поздний ужин при зажжённых свечах, толкнёт оконную раму ледяной рукой и потом останется гостить. До весны.
А весной Элис проснётся. Станет особенно жива. Она напоит дом первыми, ещё ледяными, ручьями. Накормит землю терпкой кровью, что прольётся из разрезанного горла ягнёнка. Отворит все двери, что прежде были заперты, чтобы стать здесь хозяйкой.
По праву.
И вложит свою хрупкую ладонь в его жёсткую руку, чтобы шагнуть в танец начала времени года. Да. Весна — это начало времени года. Её времени.
А сейчас, пока зимний вальс ещё не окончен, Грегори просто будет любоваться своей ведьмой. Подмечать, как в пушистых волосах заблудилось пёрышко от подушки, глядеть, как тонкую фигурку пеленают лучи солнца, замирать под её взглядом.
А потом она подойдёт невозможно близко. Так, что принесённый ей аромат затянувшейся осени щекотнет нос, заденет сознание. Алисия присядет на край кровати и возьмёт своими хрупкими ладонями его руку, разрисует пальчиками узор нитей по внутренней стороне запястья. Она заглянет сначала смущённо, а потом смело в его глаза, чтобы в её взгляде зажглось зелёным пламенем ведьмовское колдовство. Она будет смотреть так неотрывно, пристально. Со страхом, печалью, грустью, вожделением… Так, что от этого её взора захочется бросить весь мир к демонам, лишь бы и дальше продолжала смотреть. Накручивать хрупкий локон на тонкий пальчик и смотреть.
А потом Элис разорвёт эту зрительную нить, что связала их прочнее, чем корабельный канат, звуками чистого серебряного перебора...
...её смеха...
Который Грегори казалось и забыл в этой непроглядной пелене из отчаяния и потери. Это больно не слышать и не помнить любимого голоса. А ему старались стереть из памяти всё, ради чего он ещё хотел жить. Ему выжигали все мысли об Элис раскалённым стило, чтобы туда вложить новую память. Но не получилось.
Потому что его Алисия сама нашла дорогу к его воспоминаниям, что когда-то были реальностью. Она нарисовала пентаграмму и окропила её своей кровью. И Грегори шептал, чтобы она не смела прикасаться к старой магии, потому что дороги назад не будет. Тогда тёмное колдовство навсегда проникнет глубоко внутрь. Но его не слышала ни Элис, ни дракон. Тот только держал звенящий от магии, что неподвластна маленькой чародейке, мир, чтобы Алисия выстояла, задыхаясь пеплом и захлёбываясь собственной кровью, что стекала из носа и рта. И эта маленькая сильная ведьмочка стояла. Рассматривала древние письмена на земле, поила рисунок своей силой, которая переливалась всеми оттенками бездны, баюкала в колыбели смерти такую чистую собственную жизнь, совсем не задумываясь, что сделала шаг, который изменил этот мир. Мир, в котором первозданная жизнь стала смертью.
Она не понимала. И Грегори беззвучно кричал, чтобы прервать ритуал, но Алисия словно разглядела его среди тьмы, шагнула навстречу, упёрлась тонкими ладонями ему в грудь и сказала в его приоткрытые губы:
— Очнись, Грегори…
Глава 27
— Где эта сука? — прохрипел Грегори, сваливаясь с кровати. Во рту царил привкус железа, тело одеревенело, а мысли путались.
— Наша новая борзая на псарне, как вы и приказали, сэр. — Ганс помог подняться, при этом ещё умудряясь ёрничать.
— Я про Берту…
Да. То, что Стенли неделю не приходил в себя, не просто так. В этом кто-то замешан. Осталось выяснить кто.
— Госпожа Виар сбежала пять дней назад…
— Элис её выставила?
—
