Оярс Вациетис
Ojārs Vācietis
(1933–1983)
Великий латышский Поэт, с большой буквы. Первопроходец, создатель современного латышского поэтического языка. Пожалуй, никто прежде с такой свободой и широтой не пользовался конкретными языковыми инструментами. Обладал редкой для XX века универсальностью, будучи лириком, физиком, эпиком, философом. С точки зрения формы чрезвычайно разнообразен.
В силу космичности мировоззрения определенно наднационален. Его поэтика пронизана всеохватывающим ритмом, и – подобно джазу – близка и понятна академику и таксисту. Младшие поэты посвящали Вациетису прекрасные строки: не как учителю и коллеге, но как чему-то большему.
Антрацит
1Проехала машинас каким-то там углем.
Я всю жизнь нет-нет да и вспомнюту машинус каким-то там углем.
Я изжаждался по одиночеству,и я встретилодиночество ночи в черной накидке.
Одиночество порою необходимо,но я захлебнулся ими начал тонуть.
По одиночествуможет идти лишь умеющий плавать.Мне было позволенолишь пригубить.
Но тут прошла машинас каким-то там углем.
2Нет, не пройти мимотого антрацита.
Не я этукучу вырыл,та кучане станет мой дом согревать.
Зато антрацит добытв точно таких же шахтах,какие сам прорубал.
По точно такому же аду,черному,с блуждающими огнями,за словом идут,за поэзией и за любовью.
И часто в местах добычина поверхность земли выходиттолько глухой раскат.
Из черного колодца счастьявыносят самих углекопов,и неподобающе черными,с неподобающе светлыми глазами,они выглядятв полуденном солнечном блеске…
3А у меня ведь еще инструмент есть —только спрятан внутри.
Так долго я здесь сижу,что кусок антрацитауже перерос Гайзинькалнс,потом Эльбруси теперь, противнопоблескивая, как автоген,высится над Гималаями.
Больше не сыщешь сходствасо стеклянной горой,где конь золотой годится.
Ни с чем больше нету сходства —того, что я ощущаю,тоже не объяснишь.
Нет,пока я не подобралсяк бесконечному,но определенно ползу вперед.
Не то, чтобы я понималбесконечность,однако вижу,откуда растет антрацит,и чувствую то, что положено,глядя на звездные пляски…
Что-то в них от меня самого,так же, как в черномискрящемся антрацитеили Млечном пути,научиться ходить по которомупока невозможно.
Серого цвета
Я превратилсяв одно-единственное серое око:из серых лужпьют серые голуби;серый дождиксерые луживгоняет в серую дрожь;
на горизонтеиз серых башенсерая клякса…
Серый туман,клубясь, наползает,как пепел пожарища…
Я превратилсяв одну-единственную серую ноздрю:ворсинки шарфаменя щекочут —как в двигателях сожженный бензин;серые пятнана досках лесов —как будто плотник прошелся;запах гари —
вчера в этом городедень загорелся, скроенный наспех,и я в этосерое утровчерашний угар вдыхаю.
Он – старый солдат,проснувшийся от одной-единственнойболи в костях,ноющих к перемене погодыв местах ранений,которые многих на той войне выжглидотла, —он тоже чует запах горелого.
Он – мчась по ступенькам —еще выстраивает те формулы,что заставят шататься фундамент физики,скрепляя который,сгорели многие, —и снова воняет гарью.
И по всей квартире,по всей улице,по всему городупаленого серый запах.
Я просыпаюсьв час предрассветных сомненийи по уши зарываюсь в серый и рыхлый пепел,по которому мы ежечаснои ежеминутнобредем к своимсобственным радугам.
Мы каждое утро,порядком еще не проснувшись,влезаем в этотвчерашнийгустой серый пепели, почти не задумываясь,трамбуем его,превращая в асфальт на сегодня.
«Я рад...»
Я рад,что тогда ошибся,и то, чего я боялся,оказалось зверью на пользу.
Я боялсятех красных ягодна снегуи выше —в стеклянных сучьях,ибо, будучи человечьей породы,я видел тамкапли крови…
Как стынущейкрасной картечьюстволы набиваетголод…
И голодная птица стынет,превращаясьв ледышку…
А вышло —красные каплина снегуи выше, в стеклянных сучьях, —
это те самые угли,у которых любая птицаможет гретьсядо весны,
пока я не вышелжечь и палить повсюдукостры зеленого цвета,несущие, отцветая,красные углижизни.
«В конце непопулярной улицы...»
В конце непопулярной улицы,на невоспетом углу,на непримечательном деревесгрудились птицы,улетая на юг.
В их силуэтахчиталосьих тяжелое бегствоот морозов.
В желтые листьявыпалк корням рябиныих певчий корм.
И горькими ягодами,обагренными соком,дерево договорилось с птицамимолча.
И сказало —пусть они пьют, клюют, хватают, тащат…
Ведь их путьне пройден и наполовину.
И птицы молчабрали ягодыпо половинке.
В конце непопулярной улицы,на невоспетом углу,под непримечательным деревомя постучалсяв твоюнеприметную дверь.
«Листопад, диктующий условья...»
Листопад, диктующий условья,в лихорадке осени раскис.Снова телефон исходит кровью,бес полночный снова крутит диск.
Я, как волк, луною загнан снова,рыщущий, голодный, жадный снова,и тебе в глаза смеюсь я снова,синий голый лед холодных снов моих.
Телефон всего нежнее в полночь,и цветы, что мне терпеть невмочь,так бесстыдно пахнут только в полночь.
И да – к черту, тихая святая ночь!
Возвращаются к корням своим деревьяи текут к своим истокам реки вспять.Телефон опять в полночном гневе…
Нет, не телефон —земля в осенней лихорадкеперелетных птиц устала звать.
«Твои слова меня влекут...»
Твои слова менявлекут, словно волны,вплавь,в мистическом светеЛуны —в них весомость, в них невесомость, и память скользит вдольресниц снежной совой, я застыл на месте, а ты меня несешьи несешь еще и еще…
Твои слова меняобжигают, как клекот поленьев иззябшие руки решившегоклясться, отогревают их для восхожденья, сдирания кожи,я должен быть на вершине, где встала, лавиной застыв, и зо —вешь, и зовешь еще и еще…
Твои слова меняранят, словно шипы ладонь без перчатки, я бьюсь о нихптичьей грудью жемчужной, скоро по ней прольется оранже —вый жемчуг, ведь слова эти рвут, продираясь к кровномубратству, пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и еще…
Но глубже всего пред тобой меня заставляет склонитьсядо самой землита тишина между слов, та нагота между слов и то, что позво —лено мне в обнаженности этой до боли счастливой застыть,ожидая – что еще, что еще и что еще…
«Я не знаю, где ты живешь...»
Я не знаю, где ты живешь,я не знаю, живешь ли ты.Такая жара,что медленно закипают сирени,оплывают свечи каштанов,и акациявызолотила тротуар.И сквозь угар отцветанияя не улавливаю знака,что ты меня слышишь,что ощущаешь,как некто вглядывается в тебя стольпристально, что нужно вскакивать ночью,нужно вздрагивать днеми нужно бежать к горизонтупустому, за которым лишь маревои безымянный призывдальше.
Поединок
Выстрел грянул. Победитель ушел.Побежденного унесли. Но кровь еще пачкает траву.И, может быть, душа в меня вставлена косо,только в этой крови я не вижу примет пораженья,в самом деле, не пуле обуславливать жизнь,но крови, мертвой или живой – безусловно.Когда поля сражений обрызгали кровью пруссы,и в алом потоке исчез последний из павших,я, конечно, усматриваю здесь гибель народа,но надо всем этим полем плещет крылами вечность.
Нет у меня иллюзий на тот счет, кто кого зароет,но, когда в единый ствол срастутся летты и ливы,кровь всех пропавших племен над его короюбудет дышать, бурлить, проливаться ливнем.
«Во имя существования рода...»
Во имя существования родакому-то все время приходится уходить.
Яблоко падает далеко от яблони,и матери жаль,и на осенних ветрах она проклинаетблудного сына.И дети всезабывают материнскую плоть,и матери плачут.
И тоже порой проклинают.Жалея.
Продолжение родапредполагает уходдаже от себя самого.
Сын, я уже тебяне вижу за горизонтом,но мне легко.
Ибо уйти можно лишь двояко —бросаяили же продолжая.
Не путайте продолжающегос заблудшим.
Отец не увидит сына,сын – отца,но лунною ночьюмагнитное напряжениеподается на их душии тестирует:что есть эта несоединенность —разрывили же связь,существующая между планетами,и, стало быть, продолжение.
Письмо из продленности
