«Я нес глагол давно и подвернул лодыжку...»
Я нес глагол давно и подвернул лодыжку,держал я слово, но подвела одышка,как в финской бане пар, не мóя, нёбо сушит,так мотыльков угар немóе небо тушит,чужой контекст кипитв пустых руках, что стигмы,грамматика вопитбез парадигмы,дрожат губенки, врут: вдруг лопнут;на камне выбит слог,Бог – вот он.
Мавр Янис
Веди слонов от Инда, прись табунами из Китая ордой, вот-вот нас одолеет Саладин, мост за мостом, за замком замок тлеют, oh pretre Jean, давай же, с полдня или полночи, форсируй Нил или Тигр и Евфрат, нас Саладин вот-вот. Ты где запропастился, Престер Джон?
Умру, не увидав Господня гроба, но Акру удержу, я Акру удержу, давай же, вызволяй крест, что на моем плаще, ты где запропастился? ин шаа’а-л-ЛааИ, ты должен, Престер Джон.
Нью-Йорк, и шестьдесят какой-то год. Он в лавке латыша. Впервые со смерти матери. «Янка, здравствуй! Ты где запропастился?» Он берет брошюру из Риги. Тонут страницы в длинных черных пальцах.
«Есть особый любовный час...»
Есть особый любовный час: августовская нега, маятники весны молчат перед осенним бегом, занавесившаяся голова удары усталых весел, заневестившаяся трава жар запоздалых чресел, угольки из горна к губам крон золотистых веток – послеобеденная волшба, последнее солнце лета.
Лиепая
То жмудский дождь, считаешь? И в нем закаты тают; российские льны стонут, и в них рассветы тонут; пусть улицы углов полны, в конце увидим волны, с лесами мачт над головой, мы – воробьи на мостовой, мы друг для друга пища, один другого ищем.
Поле Оярса Вациетиса
День Яна, о: как хлещет дождь, как губы липнут к чаркам. А в знойном Вифлееме ночи жарки, жарки, жарки. Кого-то вверх, кого-то вниз – что движет нами? Дух же! Сияют на небе огни, что видишь там – звезду же. Твой пласт не перепахан, нет – хоть близок, не укушен. И топью цепкою след в след бредут, стеная, души.
Янис Рокпелнис
Jānis Rokpelnis
(p. 1945)
Сорок пять лет назад сборником «Звезда, тень птицы и другие стихотворения» буквально взорвал традицию и канон, после чего к местной системе стихосложения оказалось возможным адаптировать все, что угодно.
А пятнадцать лет назад я назвал Ояра Вациетиса понимателем, Берзиньша – историком и Яниса – музыкантом. Сегодня, как ни пошло это звучит, я готов именовать Рокпелниса «певцом». Арионом – в пушкинском смысле. Его необычайно жесткий, жёлчно искрящийся от собственной сухости слог делается вдруг мягким и грациозным, без капли влажной податливости и надрывно-хамоватого интима, то иронично, то литургично певучим.
У моря
конец, начало – раковины створкинам нужно выжить между двух огнейне думая про жемчуг; в нашем мореон, знаешь, не растет; зато янтарьне сын морской, но мокнущее времяползет, ломая сосны под собойнас осень заливает янтаремзима выкусывает равнодушной пастьюи нужно выжить между двух огнейзабыть про жемчуг; борозду своюмеж двух захлопнувшихся створок протянутьне янтарем, не жемчугом – землею
В Риге
Анатолсу Иммерманису
Моя кровь без ошейника ходитВ переулках, где горличий рай.Я не дам осекаться породе,Ветром каменным врубленный в край.
Я булыжником взят на поруки,Кирпичами, что плещут в крови.У нее, как у уличной суки,Есть для всех поцелуй по любви.
Ходит кровь без стыда и без чести,Закипая на каждом огне…Не сдаваясь, покамест нас вместеНе поманит к последней стене.
«Из болотной руды ковались мои доспехи...»
Из болотной руды ковались мои доспехи,а сверху дата изготовления: сегодня.Кто же копал руду в заветных курземских чащахи, прикинувшись изготовителем канджи —иначе как объяснишь эту мифологическую машинерию —добыл готовую кольчугу, на которойнет фирменного знака «Herzog Jakob», но что-тонечитабельно понятное, как пояс из Лиелварде?.. Да, кстати,обыкновенны эти доспехи: для песен и мотыльков —дверь нараспашку, зато абсолютно надежныпротив пуль и низкопоклонства.
«Все труднее зябликов нести...»
все труднее зябликов нестидля продажи на птичий рынокэти зяблики тяжелеютгод от года
словно что-то у них на сердцеэта тяжесть ломает весыэта тяжесть ломает весыдаже те что стоят на бойнях
«Когда его проткнула одна из улочек Вецриги...»
когда его проткнула одна из улочек Вецригииз раныхлынули гроздья рябиныкапли рябинына брусчаткулишь умирая он сбросил маскувишневая косточка ему надгробьем
«Мой язык уплывает не споря...»
мой язык уплывает не споряот твоей серебристой слюныв час когда унимается мореи видит сны
над сосновой болезненной чащейнад волной затирающей следвыпадает все чаще все чащебелый снег белый снег белый снег
верно он только отзвук проклятьядруг случайных бессмысленных фразэтот снег оборвавший объятьянаших рук наших губ наших глаз
«В дверях...»
в дверях:круглая ночь черное яблококомбинация из тишины и порогачешуей обрастает сердцеи уплываетнебо зябнет. Ведроначинает звонить в колодцеи пальцы горят жидким пламенемв звездной рубленой хвоепуть перелетных птиц
Детство сетчатки и ветер
Детство сетчатки, ветер,да, очевидно, пронизывающий ветер,земной фундамент сложен из ветра;поцелуй растворен во времени и пространстве,еще не уточненный ничьими губами,жарко горящий спросонок.Да, детство сетчатки, ветер —осушитель слез, шуршащий ресницами;пальцы искрятся, омытые снегом.
Детство сетчатки, ветер.
«А это значит...»
А это значит (звездный сух песок):Была звезда (а теплый берег рядом,Здесь под ногами, можно даже взглядом…)От гибели всего на волосок.
«Всё что могу о смерти знать я...»
всё что могу о смерти знать ярасскажут мне твои объятьяСтикс твои жилы омываетдруг в друге мы не заживаемищу последнюю из лестницс последней лампочкою вместев тебе как в дреме увязаюи никуда не исчезаю
«Простыни тот самый мрамор...»
простыни тот самый мрамор в котором застынем мы. сны на подушке с крылом Икара смоленые перья, верь я думал о лампе летящей как белый гусь но мы не в Риме, диван к нашим телам посохом нащупывает дорогу натыкаясь на розу, еще тепла. экспозиция памяток на факультете памяти, ласкаю ушную раковину с дырочкой для ключа.
«Так любила что одеяло...»
так любила что одеялоот сигарет забытых сгоралоедким дымом нос забивалотак любила что покрывалонашу любовь огня покрывалоноги пламенем омывалотак любила что забывалато что так нам любить не пристало
«Я к тебе приблудился...»
я к тебе приблудилсяа ты не замечаешьсквозь истлевшие листьясквозь крики чаек
сквозь крики чаексквозь многие лицау всех причаловя лаю хрипло
подожди меня слышишьдай к себе приблудитьсяв шуме крови прилившейв истлевших листьях
«Тянет дымом вселенных нездешних...»
Тянет дымом вселенных нездешних,В мирозданье зияет дыра.Бьет кометой хозяин кромешный,Я лижу ему руку, как раб.
Спину гну перед вечностью крепкой,Годы выводком злобных барчатНа меня налетают и треплют,Только песенки славно звучат.
Тянет дымом вселенных бывших,И я помню всех, меня бивших.
«Все грустности уже пали...»
все грустности уже палив схватках жестоких с розамиони почиют в гробахколючками звезд перевитых
больше вояк нетлуну в нагруднике черномдержу в онемевшей руке
по рукописям плывут ароматы
я последняя грустностьчей мундирчик пошитиз выдохшегося сена
«Своих попутчиков обнюхивает мозг...»
своих попутчиков обнюхивает мозгподобное подобного боитсяпень сторонится пня и птицы птицаи месяц топит страсть свою как воск
остер чеснок как эллинские сныи лук душист как сластолюбец старыйчем пахнут черепа после удараножам хозяйственным поет топор войны
хотя бы звездочку фиалки безголосойлишь хмеля усик крохотный к усамвновь чует разум как смердит коса безносойприпомнить силясь чем он пахнет сам
«Стонут яблоки, кружево...»
