Видишь, буря в стакане воды, а флотилия гибнет -
гибнет где-то в стакане воды, и флотилии жаль.
И последнюю узкую шлюпку спускают на воду,
и последний бросают на воду спасательный круг… -
всё предвиделось, вроде бы, кроме такого исхода,
но флотилия гибнет – и буря отбилась от рук.
А в стакане воды под летучей лиловою тучей
с толку сбит адмирал – и ломается трубка во рту.
Но последний гуляет по тонкому ободу случай
нам с тобою спастись – на нечаянном нашем плоту.
* * *
Я не знаю, куда меня нимфа,
безрассудная нимфа моя -
я не знаю, куда меня рифма
уведёт, за какие моря…
но уже и трава поредела,
и уже небосвод мутноват -
мне не нравятся эти пределы
и не хочется так рифмовать:
мне б поближе куда-нибудь с домом,
курс держа на отеческий дым!
Я не знаю, что делать с изломом
плавниковым и плавным твоим -
принимать ли его искривленье
за игру, за судьбу, за строку?
Вся ты видимость, вся ты явленье,
вся ты шёлковый бант на боку -
и смешна тебе свежая ветошь
нежных слов, и идеи скучны,
и не знаешь сама, что ответишь
ты из-за моря, с той стороны!
* * *
За пчёлами скрипок! Музыка – как мёд,
а тесные ноты похожи на соты.
Пчелиное пенье – ему невдомёк,
какие оно покоряет высоты:
всё круче взвиваясь, всё легче виясь,
всё дальше и дальше пчелиная тема,
всё меньше в ней яви… какая ж тут явь,
когда уже, в общем, она улетела!
Но что-то жужжит ещё, что-то жужжит
и тонкую истину выжужжит вскоре,
что время бежит… ах как время бежит -
по узенькой, узенькой улочке к морю,
и нет ничего, что от нас не уйдёт
навеки, но… серп, полумесяц, улыбка -
светится, и всё продолжает полёт
последняя пчёлка и скрипка.
* * *
Кто там на облаке присел?
И я хочу, как эта птица.
На небе много места всем,
да отчего-то не летится -
не улетается никак.
И я не знаю, что нежнее,
чем этот ласковый пустяк -
пустяк земного притяженья…
пустяк земли, пустяк семьи,
знакомых скверов и скамеек!
Вот почему слова мои
летать по небу не умеют,
вот почему, мой поздний гость,
нам (невзирая на умелость!)
весь вечер чаю не пилось
и песен никаких не пелось.
Ничего не поделаешь: значит, блеснём
по далёким пространствам коротеньким сном,
муравьиным скользнём золотым миражом
по смешным рубежам в мирозданья чужом.
Это мелкая память о тропке земной:
насекомое, искрой кольнувшее зной,
и слеза – через несколько сотен веков -
из янтарных очей рыбаков.
И на небе, где кто-нибудь бродит всегда,
вдруг заметят случайно: упала звезда,
и, дорогами неба беспечно пыля,
вспомнят: кажется, это Земля.
А один безымянный ночной человек
прямо в это мгновенье посмотрит наверх -
и, упавшему свету навстречу идя,
загадает полдня без дождя.
* * *
Вот вам лестничка скрипучая:
это просто, как букварь!
А за нею – Царство Случая,
царство, где никто не царь,
где заманивает улочка,
незнакомая впотьмах,
как серебряная уточка
на ленивый полувзмах.
За китайским за фонариком
есть китайская страна:
мы с фонариком-судариком
там гуляем допоздна -
и, с обычной бестолковостью,
путатель всех наших карт,
вдруг пахнёт забытой новостью
полоумный месяц март.
* * *
Ну что, бессмертная строка,
не то ты, так сказать, игрива -
не то пишу я слишком криво…
но ты взмываешь в облака!
А больше вдоль страницы всей
нет ни крючка – такая жалость…
Не ты ли стайкою гусей
на белом небе задержалась -
там ветра нет, там воздух чист, -
не навсегда ль ты там повисла?
М-да, мне уже не различить
далёкого чужого смысла,
и я уже не знаю сам,
кто в направлении востока
так путано и так высоко
на небе что-то написал…
ПРАВИЛА ХОРОШЕГО СТОНА
Хороший Стон, господа, -
это когда:
цветок улыбки зажат
в зубах, но губы дрожат.
И смысл такого цветка
не в том, что жизнь коротка,
а в том, что жизнь весела,
как мало бы ни цвела.
Хороший Стон, господа, -
это когда:
ты зонт на случай дождя
берёшь, на казнь уходя.
И смысл такого зонта
не в том, чтоб не намокать,
а в том, чтоб не намекать,
что жизнь почти прожита.
Хороший Стон, господа, -
это когда:
ты со своим палачом
заводишь речь ни о чём.
И смысл подобных речей
не в том, что жаль палачей,
а в том, что голову с плеч
и речь – нет смысла беречь.
* * *
День, играющий на флейте,
приманил игрою тьму -
мы давно живём на свете
и привыкли ко всему:
снова сыро и космато
станут сферы нависать,
только мы запанибрата
с облаками в небесах!
А с одной звездою ясной
мы знакомы целый век -
и такие уж друзья с ней,
что заходим к ней наверх,
ибо ей ли не увлечь нас -
той, кому всегда с руки
на лету болтать про вечность
и другие пустяки!
* * *
Если хочешь, считайся поэтом:
значит, вот тебе жизнь… Но, поэт,
почему ты опять не об этом,
почему ты о том, чего нет!
Вот деревья твои и дорога,
и в конце её узкий просвет:
это больше, чем есть, это много -
для чего тебе то, чего нет!
На, возьми себе домик с трубою
и возьми себе к домику след -
пусть они пребывают с тобою,
и забудем о том, чего нет!
Но оно золотое такое
это Точегонетникогда!
Как в густом вечереющем кофе
отражённая с неба звезда,
как пустое окно с поволокой,
как высоко зажжённый фонарь,
как далёкий, далёкий, далёкий
край – по имени Невспоминай.
* * *
А то, что совсем не приправлена
строка моя злобою-дня, -
прошу Вас понять меня правильно…
оно как-то не для меня:
я тень – и темны словеса мои,
и нет выраженья лица,
я прах, с тихих крыл отрясаемый,
я пыль или, скажем, пыльца.
И всё, что я навыборматывал, -
затем, чтобы так как-нибудь
намёком, налётом ли матовым
минувшее время вернуть -
убогое, грешное, сирое…
прекрасное, солнечный брег! -
легонечко так па-ти-ни-ру-я
наш новый с иголочки век.
Обуглено всё и оплавлено,
но мне ли за это пенять!
Прошу Вас понять меня правильно:
меня невозможно понять.
* * *
Немного листьев и скупого света -
и вот вам осень: больше не дано.
А в голове – понятье флажолета…
нет, только слово флажолет одно.
Есть всё-таки слова! Да все бездомны,
и все летают, над землёй виясь,
высоко воспарив, родства не помня,
с предметами утрачивая связь,
и сколько бы ни тщились тут поэты,
и сколько б ни клялись: азъ написах,
азъ улових понятье флажолета! -
ан… слово всё равно на небесах.
А здесь у нас сырые мостовые
и солнца не бывало много лет,
и как-то так случилось, что впервые
я встретил это слово – флажолет.
* * *
Ночь была как зона бедствия:
в развороченном дворе
слепо мыкались приветствия
всех на свете фонарей,
и бросались в окна бабочки
в распоследнем мятеже,
расшибаясь, погибаючи
и – не будучи уже.
Сад безумствовал – и далее
прямо в комнаты кидал
неживое мироздание
по кускам: за далью даль.
И не ощущалось разницы
между малым и большим:
ночь всю ночь впадала в крайности -
как искусство и как жизнь.
Но потом часов колесико
всех нас вывело из тьмы -
и высокое, как классика,
встало небо над людьми.
* * *
И это лето истекло -
и осень смотрится в стекло
холодных луж, холодный душ
дождя – тяжёл и неуклюж.
Уже раскручено на всю
катушку – лета колесо:
листва желтеет на лету -
и, вспомнив лета маету
я невпопад произнесу:
«И это – всё?»
И год помедлил – и истёк,
просыпался, словно песок
в часах песочных: старый сор
так грузен, что… что невесом.
Осталось несколько минут -
свить серпантинное лассо,
похлопать друга по плечу,
зажечь последнюю свечу -
и неожиданно вздохнуть:
«И это – всё?»
И жизнь, помедлив, истекла -
ещё немножечко тепла
витает облаком у рта,
и у носилок – суета:
по-деловому и без слёз
пока ещё глядят в лицо:
поправить шарф? подать пальто?
А на лице совсем не то -
там удивленье, там вопрос:
«И это – всё?»
* * *
Когда стоял сентябрь сентиментальный
без зонтика, на мокрой мостовой,
без слов и с непокрытой головой -
всё рушилось, но было жаль – деталей:
сырой листвы, которую сметали
без всякого смятенья с мостовой,
кривой метлы над этою листвой
и дворника при сей метле кривой -
когда стоял сентябрь сентиментальный
без зонтика на мокрой мостовой.
