сходились. Всем было немного в новинку, и одновременно странно легко, словно бы освободились от чего-то, что давно срослось с их жизнью и не чувствовалось, но вот исчезло – и сразу стало так много воздуха, так много пространства, так много вре… Вру, времени никогда не много. Время всего лишь способ симбиоза сознания с тем, во что оно вляпывается. Так вот: здесь симбиоз был взаимовыгодный. Никакого насилия, никто не косился, не одёргивал, никто не тревожился и не подсчитывал, никто не сравнивал и не боялся. Все были словно во сне. Или в младенчестве. Или в посткоитальном трансе. Ах. Мерзкое зрелище. Мерзкое, потому что насквозь фальшивое, на один раз, а дальше как прежде плюс жирная доза снобизма… – О, кот пришёл! – все добродушно потянулись к коту, кот равнодушно позволял. После дневной дрёмы он всегда был довольно скептичен к миру, явно считая, что недополучил. Когда он вышел к гостям, ожидание процентов в его глазах сверкало и звало зеленовато-жёлтым, но никто не кидал монетки счастья в прорези зрачков, напротив, искали его, на ощупь процеживая кошачий мех. Ничего, учитель не раз говорил: перестал беспокоиться – уже победил. И кот, выбрав колени понадёжнее, привычно завёл своё омр-омр-омр, погружаясь в покой всё глубже и глу
Говорили по очереди, не перебивая. Марта слушала. Интересны были все – шумные, тихие, велеречивые, косноязычные, зажатые и разнузданные. У всех была своя тайная комната – именно она интересовала больше всего. Глупости не было. Глупость появляется, когда мы не принимаем кого-то. Сама по себе глупость такая же валюта, которая, как и всяческие добродетели, нужна при оценке необходимого тебе. Глупая птица! – пробурчит какая-нибудь девочка, разбуженная не в срок. Девочке не до птицы, а птице не обидно, просто люди лучше всего понимают язык торговли. У нас даже молчание – золото. Марта же больше любила язык птиц. Марта принимала гостей. До тех пор, пока они сами себя принимали – ни минутой больше.
В этот раз увлеклась, распереживалась что-то, входила в истории, как в течение реки и прошлое проносилось, омывая ступни её, поднимаясь до чресл её, а под грудью бурлило самое что ни на есть настоящее. Ещё один рассказ и знакомое ей становилось объёмным, показанное с другой стороны, приобретая вес и плотность, будто удостоверенное ещё одним сердцем.
Одна, зажатая, отвергнутая, найдя наконец аудиторию, молотила словами, как пойманная рыба хвостом о землю, – вытащенная из привычной немоты. Сеньор Д. старательно записывал за каждым, – проще потом будет чертить маршрут. Марта их раскрывала, сеньор Д. вынимал суть и провожал потом, пока сами не начинали видеть путь. Да, так на чём я… сверюсь с тетрадкой сеньора Д.
Женщина-рыба говорила быстро, скрипуче, скомкано, так, что лист приходилось расправлять, чтобы прочесть:
Каково это – остаться с одними лишь воспоминаниями? Что за настроение? Что за невесть что, хватит уже невеститься, пора становиться хозяйкой положения. Положи себя хоть на кровать, говорит, положи и забудь, и читай себе вслух, и читай себе энэ бэнэ раба хотя бы, чтоб наконец выйти, чтоб наконец выйти, вылупиться, продолжиться без оболочки, как есть. Как человек, читавший стихи из помятой тетрадки, стоя в переходе. Никто не слышал, никто не слушал, но он читал, он чувствовал, а что чувствую я? – в этом месте на полях пометка синим, непристойный знак какой-то, скорее всего, латинский термин. – Потеря – ничто, пусто, зеро. Все чувства проваливаются в эту дыру, и мир выворачивается наизнанку, в минус-мир. Ты живёшь в нём, постепенно осваиваясь, на вопросы «ты как?» справедливо киваешь в ответ «никак» с достоинством. Ты уже королева никак, ты уже властелинша никак, в твоих руках – избавление всех, попавших в поле зрения. Если не подпускать к дыре, если заговорить, отвратить, отменить, отженить, осенить…
Ить-ить… ить-ить. Кот мешком скатывается с жестикулирующих коленок. Марта хватается за голову, – больше не принимается, место закончилось, вес слишком велик. На сегодня хватит страшных историй, слышите, хватит ваших страшилок. Второй круг уже, одно и то же, одно и тоже. Припудренное старьё с нарисованной слезой. Даже в темноте не обмануться. Право же, античные анекдоты в современном пересказе становятся не свежее, чем накрасившаяся старуха. Хватит на сегодня зомбировать мозжечки россказнями, держите ёжичков порознь, пора по домам.
Пока гости уносили ноги и гостинцы, спеша поделиться, видели, видели, Марта сегодня не в духе, старик не в духе, кот мало мурчал, на неделю зарядит дождь, в доме убирали их следы, выключали свет. Но даже это уже не могло отменить их новое, не могло смыть ощущение верности любого поступка, любого слова. Марта обещала дать знать, если всё будет хорошо. Марта дала им знать. Но что?
Да неважно, что, – сеньор Д., оттаяв к концу дня, посмеивается в усы. Знание как жизнь, как радость, или как альтернатива жизни, в зависимости от знака. Эти – жили, эти – добрые души. Марта нет. Марта вообще не душа. Марта та, кто. Она говорит ритуальные слова, отпускающие прожитое. Марта принимает все их детали на вечное хранение. И не нужно этих подробностей – где, когда, как это видел я, как это видели другие. Кто сказал, что я не запоминаю лиц? Как же, вот же, прекраснобедрая Эн, что лицо? Лицо её было лицом радости. Моей, разумеется. Я же узнал её. Я могу описать, но вдруг радость для вас в совершенно ином. Вы чувствуете, и уже не важна форма и цвет, линия и размер. Вы поймали отблеск на волне, вам достаточно, вас захлестнуло, заполнило. Пока вы описываете, это уйдёт, придёт другое. Другой, прекрасноволосый. Или сладкозвучный. Или нежнокожая. Или ясноглазая. Все приходящие равно соприкасаются с сердцем, кто-то из них остаётся. Вашим собственным светом, выхватывающим их из множества волн. Как-то так.
В доме остался лишь свет настольной лампы, да синеватое мерцание экрана на кухонном столе. На стене неясно бликуют порой контуры рисунков в свете фар проезжающих за окном авто. Всё постепенно затихает.
Сеньор Д. прихлёбывает что-то своё вечернее из тонконогой рюмочки. Ну что вы смотрите. Да, нужно. Налейте и мне уже наконец, что вы там пьёте, я не знаю. Или вы думаете, мне больше не с кем поговорить, кроме как?
Говорить-то было с кем, но само это говорение при первых словах словно исчерпывало само себя, пересыхало, растрескавшимся илом своим, пересохшим горлом становясь реликтом, давным-давно должным исчезнуть. Оно же, цепляясь за время, что-то хрипело, не в ритме, не в нужной тональности, вообще ненужное сейчас, может быть минуту
