— Да! — столь же торжественно ответствовал шевалье.
Его под руки ввели в овальную комнату, где в креслах у стен сидело несколько седовласых господ в белых плащах с красными крестами. Один из сопровождавших оповестил капитул, что Реми де Труа, дворянин из рода лангедокских Труа, прошел годичный искус и готов вступить в орден тамплиеров. И, если никто из господ не возражает, быть по сему.
Келья новоиспеченного храмовника брата Реми мало чем отличалась от той, что была у служки барона де Шастеле в лепрозории святого Лазаря. Распятие, жесткое ложе, табурет с Библией на нем. Но вид из окошка был на холмы, поросшие маквисом и фриганой.
Вступление в лоно самого таинственного и могущественного христианского рыцарского ордена было будничным, как покупка земельного участка. Сверили бумаги, сличили суммы и выдали белый плащ. То, о чем предупреждали пожилые братья перед заседанием капитула, оказалось отнюдь не набором фраз. Тамплиеры с утра до ночи молились. Служки будили рыцарей не только к хвалитнам, но и к полунощнице. То же и вечером, и в повечерие без послаблений. В середине дня служки приглашали господ рыцарей в палестру попрактиковаться в обращении со всяким оружием и в фехтовании. Первокрестоносцы сто лет назад оценили сарацинскую манеру сабельного боя и пользования арканом. Они укоротили мечи, изменили заточку, одобрили гибкие стремена. Поэтому в единоборстве палестинские рыцари по большей части превосходили новичков, приезжих из католических стран. Шевалье де Труа не сумел овладеть своим телом, как прежде владел им, будучи ассасином, но не отчаивался и неистово упражнялся. Впрочем, давно усвоив, что побеждает в бою не меч…
День проходил за днем. По первому стуку в дверь молодой рыцарь пружинно вскакивал и вскоре уже брел в церковь в утренних сумерках. В трапезной молча склонялся над скудной едой. Потом — палестра, молитва, молитва, молитва и сон. Никто не пытался с ним говорить, и у него не возникало желания с кем-либо пообщаться! Вокруг все казались тенями. Казалось, так будет вечно.
Но шевалье де Труа не роптал.
Глава XXII. Гюи и Рено
Всю ночь Сибилла не могла сомкнуть глаз. Впрочем, даже и не пыталась. В полночь, пропитав подушку слезами счастья, принцесса выскользнула в монастырский сад.
Весенняя природа безумствовала. Над обомшелой стеной ярилась огромная луна.
Сирени были населены неутомимыми соловьями. Принцесса села на скамью, где недавно велеречивый отец Савари душеспасительно наставлял ее, но и не вспомнила иоаннита. В руках ее было письмо, где обожатель открыл наконец свое имя, чего она страстно желала.
Между тем отец Савари ликовал, уверившись, что душа старшей дочери короля Бодуэна всецело в его власти и можно отправить принцессу хоть под венец, хоть в монастырь в зависимости от интересов ордена святого Иоанна.
Отец Савари доложил о своих успехах графу д’Амьену. Великий провизор был проницательнее проповедника, но, перегруженный своими заботами, он решил, что на этом направлении борьбы с влиянием Храма все хорошо и в порядке.
Отец Савари сладко спал. А «мягкая, как воск», Сибилла, уставясь на лунный диск, в восторге шептала: «Гюи! Гюи! Гюи!»
Окончив доклад, Данже завинтил чернильницу и стряхнул с бумаги песок для просушки чернил.
— Ты хочешь что-то еще сказать? — спросила Изабелла, не глядя на него.
— Нет, Ваше высочество, — отвечал мажордом.
Изабелла поигрывала поясом блио.
— Граф Шатильон не просит пощады?
— Вы запретили мне докладывать о его просьбах, Ваше высочество.
— Сама знаю, Данже. Не надо меня попрекать!
— Как я могу, Ваше высочество! — Данже глянул на госпожу, как несправедливо наказанный верный пес.
Принцесса поморщилась.
— Ладно. Так он просил пощадить его или нет?
Данже опустил голову.
— Нет.
— Что значит — нет?
— Он просил о милости видеть вашу милость. Так он выразился, Ваше высочество. А что касается наказания, он сказал, «что готов претерпеть и худшее, если вам будет угодно».
Изабелла встала с аттической кушетки и потянулась, как кошка.
— У меня такое впечатление, Данже, что ты поглупел. Пожалуй, не перестанешь, так я возьму себе Био. Он схватывает на лету. Плавать я его уже научила.
— Что я должен перестать, Ваше высочество, вы укажите, и я перестану со всею охотой, — с дрожью в голосе сказал мажордом.
Он знал свою госпожу и был готов ко всему.
— Ты говоришь, что Рено Шатильонский не просит пощады, но просит милости. Разве это не одно и то же, а?! И изъясняйся, как полагается, четко. Ты — мажордом, а не водовоз.
— Он все запутал. Я дословно передаю сказанное им.
Изабелла с размаху уселась на кушетку.
— Как мне узнать, чего же он хочет?
— Прикажите его доставить сюда. Пусть сам расскажет.
— Его?! Сюда?! Это же государственный преступник, Данже. Его место в пыточной камере.
Мажордом поклонился.
— Совершенно согласен, Ваше высочество.
— Но тем не менее все выяснить необходимо. Вдруг оно послужит и государственной пользе. — Данже молчал. — Ведь пыталась же я узнать что-нибудь от тебя… И что вышло?..
— Завалил я все дело, Ваше высочество. Может, и правда его привести? Для пользы дела?
Изабелла опять покрутила пояс.
— Что ж, если я допущу его говорить со мною, ничто не помешает казнить его, если беседа меня не устроит, — вздохнула она.
Яффская портовая тюрьма была предназначена для рабов-галерников. Стены се были толстые, потолки — низкие, постели — солома, еда — помои. Спали клейменые гребцы прикованными, испражнялись, стало быть, тут же.
Рено Шатильонскому, хоть и приговоренному к смерти, но графу и рыцарю, предоставили отдельную камеру. К тому же его не приковывали.
Служитель, провожавший принцессу, решившую посетить тюрьму, внес глиняную плошку с джутовым фитилем. Светильник распространял вонь.
Изабелла попыталась разглядеть каземат. Первым делом она увидела пару крупных самоуверенных крыс. Они здесь к людям привыкли и не сторонились общества. Принцесса едва удержалась, чтобы не взвизгнуть и не отпрыгнуть.
В углу камеры заворочалось нечто живое. Охранник поднял пляшущий огонек.
— Граф?! — вырвалось у Изабеллы.
— Принцесса! — ответствовал Рено с веселым удивлением.
— Да, это я. На вашем месте я бы потрудилась встать.
— Я бы рад, но мешает потолок. Вообще, тесновато.
— Я думала, вас заковали, но, оказалось, вы сохраняете здесь возможность двигаться.
— Ваши тюремщики мне поверили, что я — граф и не вздумаю убежать. Я им честное слово дал.
Изабелла фыркнула.
— Как можно верить человеку, убившему столько людей!
— И соблазнившему столько женщин, хотели вы добавить?
Изабелла выпятила нижнюю губку, но при таком освещении граф Рено этого, вероятно, не увидел.
— Эта часть биографии вашей меня волнует… то есть я хочу сказать, ничуть не интересует.
Рено стоял на коленях на соломенной подстилке.
— Я убил многих, но верить мне можно. Если бы вам удалось спросить тех, кто пострадал от моего меча, вы бы узнали, что я никому из них не давал слова оставить им жизнь.
— Кощунственное острословие…
— Нет, уверяю вас. И на Страшном суде, если меня накажут, то только за греховную гневливость да за гордыню, но отнюдь не за клятвопреступление.
— Итак, я поняла, что вы просите меня выпустить вас от крыс под честное слово, чтобы вы могли ждать своей казни, пребывая в приличном обществе?
Граф горько улыбнулся.
— Ваше высочество, неужели вы полагаете, что, если Рено Шатильонский стал бы кого-то о чем-то просить, речь шла бы о такой мелочи? Общество крыс, поверьте, мало чем уступает тому, какое вас окружает.
Принцесса пропустила сверкнувшую в речи узника дерзость мимо ушей.
— Так чего же вы хотите, наконец. Говорите!
— Неужели вам не передал ваш дворецкий? Я ему все объяснил раз двадцать. Болван!
Принцесса вступилась за верного слугу.
— Он передал. Он передал, что вы просите милости поговорить с моей милостью.
— Правильно.
— Так говорите же!
— С вами, Ваше высочество, но не с вашим дворецким. Ни для чьих ушей, кроме ваших, мои речи не предназначены.
— Это, видимо, именно государственное дело, — сказала принцесса, обернувшись к Данже и охраннику. — Дайте мне светильник.
— Подойдите поближе, Ваше высочество, — сказал Рено, как только дверь затворилась.
У ног узника лежал большой камень, принцесса присела на него, поставив плошку с маслом между собой и графом.
— Ну, теперь нет препятствий?
— Никаких, кроме основного, — негромко проговорил Рено. — Извините, это я — про себя. — Он сменил позу. — Но теперь к делу. Я прибыл в Яффу отнюдь не случайно. Думаю, это вы поняли. Но, вероятно, не знаете, кто послал меня и зачем.
