очень британская традиция. А потом – ужин и танцы.
Он шагнул назад, явственно радуясь, что говорить больше ничего не надо. К его несчастью, все-таки было надо – ему пришлось претерпеть ритуал, по словам Умы, символизирующий, как отец передает невесту жениху. За отсутствием отца или брата Уму отдавала замуж сестра, испепелявшая папу свирепым взглядом, пока он неловко завязывал на шее Умы ожерелье, путаясь пальцами в узлах. Кажется, ему полагалось при этом произносить гимн или что-то в этом духе, но он лишь бормотал что-то себе под нос заплетающимся языком.
Потом папа с Умой обменялись кольцами и, произнося обеты, смотрели друг на друга глазами влюбленных подростков. Я попробовала вообразить, как стою тут с Райаном. Вообще-то он никогда не заговаривал о браке. Иногда мужчинам просто требуется чуть больше времени. Вот вернусь домой, все у нас устаканится, пойдет своим чередом – тогда как-нибудь выясню, что он на этот счет думает.
Сбоку кто-то всхлипнул. Обернувшись, я увидела, что по лицу Джобина катятся слезы.
– Всегда плачу на свадьбах, – сказал он, вытирая глаза. – Так чудесно, что они нашли друг друга уже не юными. Дает мне надежду, что и для меня еще не все потеряно.
– Уж конечно, ничего не потеряно. Ты же мужчина. Ты не стареешь, а достигаешь новых высот. И можешь стать отцом хоть в шестьдесят.
– Одна индийская женщина родила в семьдесят. Уме и твоему папе всего чуть-чуть за пятьдесят – может, у них тоже еще есть шанс.
– Не говори гадостей! Лучше пойдем. Надеремся как следует.
– Ты это серьезно?
– Конечно. Я же наполовину англичанка, не забыл? На свадьбах мы всегда напиваемся вдрызг.
– Кто я такой, чтобы становиться на пути культурных традиций.
Он протянул мне руку, и мы вместе влились в толпу.
Все томившие меня опасения оказаться чужой и неуместной в два счета растаяли. Конечно, основным помощником тут стал мой старинный приятель, мистер Джин, но и атмосфера вокруг царила крайне доброжелательная. В Англии гости сбивались бы в группки, да так и держались бы, пока не напились настолько, чтобы устроить общую потасовку или просто передраться между собой. Здесь же народ радостно знакомился. Джобин знал довольно многих из собравшихся и развлекал меня сплетнями.
– Надо что-нибудь съесть. А то меня уже здорово ведет, – наконец сказал он.
– Я с тобой.
Мы отошли в ту часть, где подавали угощение. Первым мне на глаза попалась стойка, за которой повар жарил оранжевую от специй курицу тикка. Нагрузив тарелку едой, я отправилась вслед за Джобином к свободному столику. И в первую очередь попробовала курицу. Острая, слегка подпекшаяся на краях, сочная – небо и земля по сравнению с тем картоном, который называют тиккой в Англии.
Все тут. Ума с мужем. Саджи с Тересой. Папа. И напротив меня – мама. Я слышу стук ножей и вилок, гул разговоров. Пахнет мясом на гриле и табачным дымом. Однако мы словно бы отрезаны от тепла и смеха вокруг. Весь столик смотрит на маму. Волосы у нее немытые, свалявшиеся, верхние пуговицы блузки расстегнуты, так что видны торчащие ключицы. Она берет кусок курицы-тикка и медленно раздирает его на волокна. Трет руками лицо, оставляя подтеки жира.
– Клочки и ошметки, клочки и ошметки… – снова и снова бормочет она.
Я захлебываюсь слезами.
Я выронила зажатый между большим и указательным пальцами недоеденный кусок на тарелку и резко поднялась.
– Что такое?
– Ничего… просто… просто… мне надо в туалет.
Запершись в кабинке, я рухнула на сиденье унитаза. Руки у меня тряслись, стенки кабинки то расплывались перед глазами, то снова вплывали в фокус. И это вот мама? Я вспомнила, какой она была на фотографиях, которые показывал мне папа. Яркая, сияющая, в длинных нарядных платьях. Улыбающаяся ребенку на руках. Женщина, мельком представшая мне в воспоминаниях, не напоминала ее даже отдаленно. Неужели это все было сплошным притворством? Та, кого сейчас вспомнила я, и о себе-то позаботиться не могла, не то что о ребенке. В груди у меня стоял огромный, физически ощутимый комок. Я потянулась к рулону туалетной бумаги – под моими пальцами расплывались жирные оранжевые следы.
Удивительно, но, когда я наконец выбралась из кабинки, в дамской комнате никого не было. Я вымыла лицо и руки, выпрямилась перед зеркалом и заставила себя улыбнуться. Недавно я смотрела образовательное видео о силе улыбки. Она активирует нейропептиды, которые уменьшают стресс и высвобождают эндорфины. Однако мое тело со всей очевидностью знало, что я притворяюсь, потому что ничуточки лучше мне не стало. Наверное, от сигареты сейчас будет больше толку.
Джобин ждал меня под дверью дамской комнаты.
– Майя, ты в порядке?
– Все нормально. Просто хочу покурить, – бросила я на ходу.
– Можно и мне сигаретку?
– Не знала, что ты куришь.
– Изредка.
– Хорошо, – сказала я резко.
Мы отошли в сторонку. Перед лобби отеля начиналась дорожка под пологом увивших шпалерную решетку виноградных лоз. Посередине дорожки стоял узорный фонтан без воды. Я присела на каменный край и закурила. Джобин взял у меня сигарету, затянулся и закашлялся.
– Что произошло за столом? – спросил он.
– Просто живот схватило, очень внезапно.
– Ты очень плохо умеешь врать.
Я ждала, он будет расспрашивать дальше, но он ничего не сказал. Я слушала, как потрескивает тлеющая обертка сигареты при каждой затяжке, смотрела на горящий во тьме кончик. Чуточку успокоившись, я осознала, что нет ничего плохого в том, чтобы все рассказать. В конце концов Джобин тоже был тогда тут. Может быть, он сумеет пролить на мои воспоминания хоть немножко света.
– Еще один приступ воспоминаний. Мы ужинали. Ты, я, наши родители, Ума. И мама со всеми. Она ужасно выглядела. Разрывала курицу на волокна и… – Я не договорила фразы, боясь, что заплачу.
– Я помню, – тихо произнес Джобин.
– Зачем она это делала?
– Слушай, я же был совсем ребенком, как ты. Обычно она еду на кусочки не раздирала.
– Не отшучивайся. Лучше расскажи, что было до и после этого.
– Не знаю, стоит ли, правда.
– Но я уже видела самое худшее. Надеюсь. Просто хочу хоть какой-то контекст.
– Не очень помню, с чего все началось, но твоя мама держалась как-то тише обычного. А потом вы очень быстро ушли. Я спросил, что такое с тетей. Папа сказал – просто такая шутка. Но Ума взяла меня немножко пройтись. Сказала: иной раз взрослым становится очень грустно, и из-за этого они делают всякие странные вещи. А я сказал: когда мне грустно, я ничего подобного не делаю. А она сказала: представь себе радио на кухне. Твоя печаль – это когда звук выставлен
