в биографии.
Плюс вы же помните, что после Школы-студии Целмс не взял меня в свой театр. Так что это был для меня ещё и шанс показать, чего он лишился; вдруг захочет исправить?..
Тем ужаснее было бы провалиться…
14
Увы. День прошёл, настал вечер, и всем сделалось ясно: ни завтра, ни послезавтра этот дредноут не поплывёт. Борис Васильевич был прав: на площадке должен присутствовать режиссёр. За неимением оного мы с Красовским сами технически развели отрывок про кавалергарда, Костя вежливо попрощался и убежал, я поехал к себе в комнату учить новые эпизоды, и когда ближе к семи вернулся в бальную залу, по истерическим воплям Алки и её клона стало уже очевидно, что ничего не работает. Не знаю, кто сочинил всю эту бальную сцену, грызун-шоуфюрер или кто-то ещё, но сцена была слишком сложная, слишком громоздкая. Тут не то что полутора дней, двух недель не хватило бы на репетиции.
Например, мы с камердинером должны были объезжать залу по часовой стрелке, перемещаясь от одной группки гостей к другой: в каждой из этих группок велись свои разговоры, я их как бы случайно подслушивал – и для зрителей эти отрывки должны были складываться в цельную осмысленную историю…
В реальности получалось иначе.
– Видишь, вон впереди, в эполетах, с усами? – Алка втолковывала Семёну. Глазки у него были уже мутноватые. – Давай, давай туда, не спи!
Семён катил кресло, я благосклонно поглядывал на гостей и строго – на лакеев, расхаживавших с бутылками.
– Хороша, видит Бог, хороша! – косясь на меня, испуганно лепетал потрёпанный жизнью массовщик, суетливо разглаживая огромные накладные усы.
Такая же ненатуральная барыня в чепце и лентах ему отвечала:
– Какая-нибудь красавица не выйдет за Долгору…
– Стоп, стоп! Полковник, Валерий Степанович, вы, когда говорите «хороша», оглядывайтесь туда, смотрите туда, вон она, в белом платье. Чтобы было понятно, кто «хороша». А вы, Лариса, – вот текст: не «какая-нибудь», а «какая ни будь»! Вы разницу понимаете? Не понимаете? Смысл совершенно противоположный: «Любая красавица выйдет за Долгорукого», потому что он князь, он богатый. Понятно? Скажите «какая бы ни была». А вы подъезжайте ещё раз. Давайте! Валерий Степанович!
– Хороша, видит Бог, хороша! – затравленно озирался полковник, изо всех сил разглаживая усы.
– Какая ни… была красавица, а кто же откажется выйти за Долгорукого…
– Миллионы-богатство…
– Но я в толк не возьму… – нам вслед скороговоркой трещала барыня.
– Стоп, стоп, Семён! Куда понёсся? Там же ещё три реплики! Стой! Валерий Степанович, ещё раз с «хороша».
– Хороша, видит Бог, хороша! – придерживая усы.
– Как ни хороша, а кто откажется выйти за долгорукого князя?
– Миллионы, милая моя, богатство огромное…
– Но только я никак в толк…
– Ещё медленнее, Семён! А вы не рассусоливайте! Отсебятину не несите! Откуда вы это взяли, «милая»? У вас чтó тут, минута славы?! Дальше едем. Семён, не спи!
– Я в толк не возьму, – всплёскивала руками румяная за самоваром, – они с князем Мишелем помолвлены?
– Стоп, стоп! Я только что слышала то же самое слово в слово: «в толк не возьму». Почему реплика повторяется?! Начальник! – Алла кричала в рацию, потом слушала, прижав к уху. – Вместо «в толк не возьму» говорите просто «не понимаю». Семён, что ты замер опять?! Вы уже должны быть вон где! Дальше, дальше, в ломберную… не в диванную, в ломберную, левее!.. Ты что, за две недели не выучил расположение комнат? Ну ты даёшь!..
В ломберной игроки то забывали класть карты, то путали реплики.
– А какие друзья были…
– Кто?
– Князь Долгорукой с графом Кирилл Ильичом…
– Что ж друзья… Когда на кону миллионы и государственный интерес…
– Кошка, как говорят, пробежала…
– Говорили в земельном приказе, у Орловых дела расстроены совершенно: всё заложено-перезаложено… А всё, вишь, охоты, балы! Что ж это получается? Мезальянс! – громко шамкал смешной старичок, якобы глуховатый, топыря карты.
– Тихо, дурень, молчи! – дёргала его за рукав жена, оглядываясь на нас с Семёном: мы уже полторы минуты тупо стояли у них за спиной.
– Ерунда получается, – сдалась Алка. – Стоите, как будто подслушиваете… Так. Ладно. Перерыв десять минут.
* * *
У зеркальной стены репетировали кульминацию первой серии – танец старой графини и старого графа.
Поблизости на небольшом возвышении играл струнный оркестрик.
– Дайте ему бокал!.. – скомандовала Алка. – Борис Васильевич, начали.
– За здоровье графини Анны Игнатьн-н-ны, – Борис Васильевич в пику маменьке подчеркнул отчество, которое она называла «плебейским». Отпил из бокала, отдал лакею (не повернув головы, не взглянув в его сторону), брезгливо приобнял маменьку – и оркестрик заиграл вальс.
Обычно Жуков держался здоровяком, бодряком. Но в танце было заметно, что ему семьдесят с лишним. Движения были неточные, старчески скованные, неуверенные. Сюртук на нём выглядел мешковатым, широковатым – и на животе, и в боках.
Маменька, наоборот, делала вид, что годы ей нипочём: норовила пристукнуть ножкой, отмахнуть ручкой, как бы понукала партнёра ускориться, пыталась сподвигнуть его на какой-нибудь пируэт. Борис Васильевич не поддавался. Единственная фигура кроме обычного вальсового кружения, которую он позволил себе: поднял правую руку, левую заложив за спину, сделал несколько приставных шагов, а маменька завертелась под этой поднятой рукой – как ей казалось, задорно.
– Полупальцы! – страдая, шепнул уголовник с хвостом.
– Что? – тоже шёпотом отозвалась Алка.
– Высокие полупальцы!
– Витя, ты в своём уме? Танцуют как могут. Какие ещё полупальцы… Борис Васильевич, лиричней!
– Куда уж лиричнее?
– Римма, сколько они танцуют?
– Минуту тридцать две… тридцать пять… – ответил клон Алки, следивший за секундомером.
– Какого чёрта! – Алла шикнула на дирижёра. – Я же сказала: минуту – минуту десять. Поставьте точку!
Дирижёр двумя руками как будто схватил в воздухе что-то невидимое (большую голову за уши или кастрюлю за ручки), поднял над головой сжатые кулаки, скрипки стихли. И тут маменька, видимо, разлетевшись, растанцевавшись, чувствуя себя легким пёрышком, выкинула такой фортель: забросила руку своему пожилому партнёру за шею, подскочила – и повисла на нём всем своим весом! Борис Васильевич непроизвольно её подхватил, попятился, потерял равновесие и повалился назад и набок, а маменька – на него.
Я привскочил с коляски – но к Борису Васильевичу уже подбежали, нагнулись над ним, стаскивая с него маменьку, помогая подняться… Он тяжело перевернулся, встал на колени, одной рукой держась почему-то за живот (может, маменька, падая на него, заехала локтем?), – а другой останавливая помогавших: мол, погодите, не трогайте…
– Боренька, что с тобой, тебе дурно? – воскликнула маменька, простирая к нему правую руку, а левую прижимая к груди.
– Пошла… вон… дура… старая… – с ненавистью, глядя не на неё, а в себя, и продолжая держаться за живот, еле выдохнул «Боренька».
