нет, не улыбка, а какое-то тихое смирение – так смотрят собаки, когда видят у тебя в руке кость. У меня навернулись слезы, но плакать было нельзя – я кормил ее конфетами, разворачивая обертки. Она не говорила, просто ела и смотрела, выпуская изо рта слюну, потому что не успевала сглотнуть. Потом я дал ей конфету в руки, и она научилась разворачивать их сама. Появился незримый контакт, мы работали вместе…
Я соображал, что делать дальше. Телефонов не было, бросать ее здесь не хотелось. На дворе был май, тепло. Я был в пиджаке, на девчонке было ситцевое платье, а ножки напоминали те, что были у советских куриц.
– Тебя как зовут? – спросил я.
– Верка, – ответило существо.
– Ботинки есть?
Она притащила тапочки, но они были слишком большие. Я стал осматривать комнату, вешалки, но детской одежды не нашел, поэтому одел на нее огромный свитер и решил отвести ее в детскую комнату милиции. Та располагалась рядом, на улице Беленца, напротив ресторана «Север» (на углу Беленца и Ленина).
Тогда я не знал, что девочка ни разу не выходила на улицу, у меня и в мыслях такого не было.
В это время мужик на столе смачно храпел, женщина ворочалась, а возле нее растекался ручеек.
Мы только вышли из дома, как рядом загромыхал трамвай. Девочка упала на колени, обхватила мои брюки и залилась лихоматом. Я не знал, что делать. Опустился на корточки, прижал ее и зашептал: «Верочка, Верочка, это трамвай, он возит людей. Вот видишь, прошел». Мимо проходившая женщина злобно сказала: «Нарожают детей-оборванцев».
Да, видок у Веры был, мягко говоря, странным. Я взял ее на руки и понес дальше. Скажу, что это существо напоминало мне детей Бухенвальда: в ней было от силы 10 килограммов.
Через минут семь я зашел к старшему лейтенанту, женщине, рассказал об увиденном недавно, а она мне:
– А ребенка зачем притащил? Если все таскать их будут, то мне работать некогда будет.
– Пусть здесь посидит, а я за одеждой и обувью схожу.
– Ты что, рехнулся? Веди обратно домой, а я подам документы на лишение родительских прав.
Я все же уговорил ее, чтобы она посидела с ней, но Вера ни в какую: то ли тон ей не понравился, то ли она выбрала хозяина, но отказалась оставаться и на этом все.
Лейтенанту говорю: «Вы поговорите ласково, она должна слышать доброту в голосе». Только через полчаса вышел, оставив все конфеты. А лейтенант заварила чай.
Я как раз перед этим получил свои 55 рублей, 25 из которых отдал в коммуну, а 30 рублей у меня было с собой.
На улице Ленина магазинов было много, поэтому я быстро купил платье, свитер, двое плавок, туфли, а в «Белочке» (раньше был хороший магазин кондитерских изделий) кекс, печенье трех видов и лимонад.
Как мы ее одевали! Кое-как вымыли, протирая мокрыми тряпками худое тельце. Что интересно, в этой маленькой женщине проснулась улыбка, когда мы подвели ее к зеркалу. Да, женщины всегда остаются женщинами…
А дальше я ожидал трагедию. Комиссия должна была прийти завтра, а сегодня надо было вернуть девочку обратно. Однако все пошло не так, как я планировал. Когда мы пришли домой, то женщина была уже на ногах. Верка бросилась к ней:
– Мама…
Та очумело смотрела то на нее, то на меня, а потом выдохнула и спросила:
– Ты кто?
– Студент.
– Ааа… Выпить есть?
– Нет.
– Тогда иди.
Верка стояла, прижавшись чистым красным свитером к мокрой юбке матери, и смотрела на меня, как мне показалось, по-другому…
– Пока, Вера, – выговорил я.
Она не ответила, и я ушел. А через неделю я присутствовал при отлучении Веры от родителей и тот крик «мама» помню до сих пор. Если бы так любили нормальных родителей… До сих пор не знаю, что с ней стало, но успокаиваю себя хорошим концом.
После этого я больше не работал в детской комнате милиции. Я пошел в интернат, чтобы понять, как там может быть моей Верке. Интернат, в который я ходил, был в центре города. Там я играл с детьми, но больше рассказывал разные истории, носил конфеты.
Все было нормально до одного случая. Как-то воспитатели повели детей на фильм или спектакль, точно не помню, в ДК «ТЭМЗ». Я знал, что будет культурный выход в ДК, и решил при переезде из главного корпуса ТУСУРа в РТФ забежать и передать конфеты для детей. Зашел, все сидели уже в зале: дети – впереди, а воспитатели – сзади. Я поздоровался с детьми, присел к воспитателям и отдал конфеты, чтобы после спектакля они угостили детей. Вышел на улицу и возле столовой ТЭМЗа вспомнил, что забыл тетради на кресле. Прибежал, спектакль уже шел. Подошел к воспитателям и увидел, что они едят мои конфеты…
Я очень уважаю многих работников интернатов, которые отдают душу детям. Это героический труд, труд с детьми – главный труд, поэтому удивительно, что в Колумбии учитель, приехавший из Томска, имеет зарплату в две тысячи долларов, а у нас и 500 не платят…
Может, поэтому школьники выходят на митинги? Учитель должен иметь высокую зарплату, а конкурс в пединститут должен быть большой, чтобы можно было выбрать достойных.
Посему и уважаю своих сестер, честно отдающих себя детям. Я помню, как сестра Света, будучи директором Дома творчества, бегала по ночам в 90-х спасать отопление, как свои деньги тратила, чтобы сохранить детям радость. Помню, как старшая Татьяна проводила массу конкурсов по истории края, вместе с учениками бегая по поселку, собирая данные и свидетельства живых очевидцев. Или как младшая Ольга, беря детей на обучение, иногда неделями ждала мамаш, исчезнувших вдруг, как кормила и учила всему, чего душа пожелает. Снимаю шляпу!
И последний случай на эту тему. Я как-то шел быстро, торопился на работу, проходил мимо четырех парнишек лет 10, двое из которых были с ранцами, а двое – налегке, и услышал: «У меня только 25 копеек». Развернулся, увидел, что один роется в карманах и вытаскивает копейки, протягивая тем, что налегке. Хватаю его руку, говорю: «Положи к себе деньги. И идите домой».
Ушли. Двое других не убегают, спокойно стоят. Я спрашиваю:
– Зачем деньги отбираете?
– А что, у него родители, еще дадут, – отвечают. Я понимаю, что говорить слова, типа «так нехорошо делать» бесполезно.
– Авдругу него родители болеют. Или денег просто нет?
– Выздоровеют. А деньги у взрослых всегда есть. У них много рублей.
– Эээ, не всегда, иногда и нет. Вас в детдоме государство
