Я терпеть не могу рамочки для фотографий, хотя Лена мне их надарила в таком количестве, что хватит на музей. Я вставляю фотографии за стекло серванта. Мне так нравится. Это удобно. Там и сейчас стоят фотографии мамы и папы, меня маленькой с ними, подруги Люськи в те времена, когда мы общались. Фото Надежды Михайловны, Сережи. Поставила и Ленину, потому что она каждый раз рассматривала мой «иконостас» и обижалась, когда не находила себя.
– Да, это ты. Мне Надежда Михайловна ее подарила.
– Я здесь совсем маленький.
– Таким я тебя помню.
– Как вы живете? – спросил Сережа.
– Как видишь. Как ты живешь?
Сережа работал в какой-то фирме, я так и не поняла, чем он занимается. Собирается жениться, но не сейчас. Попозже.
Уже тогда я поняла, что Сережа приехал не просто так. Смерть Анны была только поводом. Я не знала, что ему нужно. Или знала? Конечно, знала, догадалась не сразу, но достаточно быстро, хотя никак не хотела верить, поэтому улыбалась, слушала, кивала головой. Сережа сказал, что ему пора, и уехал.
Он приезжал раз в неделю. Привозил хлеб, молоко – вот дался им этот хлеб! Я улыбалась и ждала, когда он заговорит о деле. Долго ждать не пришлось. На третий или четвертый визит Сережа с шутками и прибаутками, в стиле своего отца, предложил мне помощь. Пожизненную. То есть заботу и уход. До конца моих дней.
– Я согласна, – сказала я.
Почему-то все думают, что одинокие женщины в возрасте – идиотки и их так же легко обмануть, как детей. За конфетку. В принципе это так. Но я все понимала. Знала, что Сережа скажет в следующую минуту. Мне было интересно как педагогу, как женщине, какими словами, в какой момент. Как далеко он может зайти. Как низко упасть. А еще я верила в чудо. В то, что я могу ошибаться. Была еще одна причина. Мне нравилось на него смотреть. Я вспоминала Андрея.
Я не ошиблась. Вместе с хлебом и бутылкой вина Сережа привез нотариуса с бумагами. В обмен на пожизненный уход я должна была отдать ему квартиру. Сережа подливал мне вино и вспоминал свое детство – как я его учила, как он меня полюбил с первого взгляда. Нотариус хотел, чтобы я поскорее подписала бумаги. Мужчина в костюме отчаянно потел и поглядывал на часы. Я читала долго и внимательно.
– Нет, – сказала я.
– Как нет? – опешил Сережа.
– Нет, я не подпишу, – сказала я.
– Почему? – не понял он.
– Не хочу, – развеселилась я.
– Вы же сказали, что согласны.
– Я думала, что ты предлагаешь бескорыстную помощь, как тимуровец. А ты оказался Раскольниковым. Топорик есть?
Я смотрела на него и улыбалась.
– Чего? – не понял он.
– Ничего. Знаешь, как будет содержанка в мужском роде? Содержанец. Твой отец был таким. Ты пошел в него.
Сережа был не таким обаятельным, как его отец. Он брызгал слюной и размахивал руками. Готов был на меня накинуться. Я это чувствовала. Он наговорил мне все, что мог. Про то, что я больная, одинокая старуха. Да, он назвал меня старухой, я даже хмыкнула от этого слова. Сказал, что я сдохну в одиночестве в полном маразме. Что я отказываюсь от ухода и буду подыхать от боли, а он делает мне одолжение. Что я – бездетная эгоистка, старая дура, принципиальная училка, которая никому не нужна.
– Откуда в тебе столько злости? Злобы? Ты же недавно похоронил маму, – сказала я.
– Не лезьте в мою жизнь! – истерично заорал он, даже дал «петуха».
– Пошел вон, – сказала я.
– Что? – опешил Сережа.
– Ты слышал, – ответила я.
Сережа еще звонил несколько раз. Я перестала подходить к телефону.
Несколько дней я не выходила из дома, почти не спала и не могла отделаться от мыслей. То я начинала на Сережу злиться, то пыталась его оправдать – найти объяснение той вспышке ненависти и агрессии. Иногда я опять во всем винила себя.
Лена приехала через три дня.
– Господи, – только ахнула она, когда я открыла ей дверь.
– Думала, что труп найдешь?
Лена тяжело дышала, но, открыв рот, собираясь рассказать, как она нервничала и не могла дозвониться, тут же его закрыла. Видимо, я совсем плохо выглядела.
– Что-то случилось? – спросила она.
– Да. Приезжал сын моей… подруги. Предлагал пожизненный уход и содержание в обмен на квартиру. Я отказалась.
– Почему? Он мошенник? – спросила Лена.
– Нет. Обычный парень. Я знала его отца и мать. Я с ним занималась, когда он был маленький.
– Тогда почему? Он вам не нравился?
– Очень нравился. Я даже думаю, почти уверена, что он бы сделал все, что обещал.
– Тогда почему вы отказались? Так многие делают. У вас же никого нет из родственников. А он бы ремонт вам сделал, окна поменял.
– Лен, ты не поймешь.
– Почему я не пойму?
– Потому что я еще жива. Потому что я с самого начала поняла, что ему нужно. Потому что не хочу быть зависимой. Звонить, просить и знать, что он не будет желать мне здоровья и долгих лет жизни. Он будет ждать, когда я умру. Понимаешь? Этот человек будет ждать МОЕЙ СМЕРТИ. Мне кажется, это страшное чувство.
– Сейчас время другое, – возразила Лена. – Обычный деловой подход.
– Время всегда одинаковое. И люди не меняются. К сожалению, – сказала я. – Меня эта история подкосила. Не думала, что будет так тяжело. До такой степени. У него были прекрасная мама и отец, который вел себя непорядочно. Лен, ты уезжай, я пойду прилягу. Что-то мне нехорошо.
– Почему вы всегда думаете о людях плохо и ждете самого худшего? – вдруг спросила Лена.
– Потому что я так устроена.
– Вы хоть кому-то верите?
Я должна была сказать: «Да, Лена, я верю тебе», но промолчала.
Лена уехала расстроенная. Но я знала, что она позвонит, потому что я была частью ее жизни. Есть такие люди, которые заботятся, несут повинность, потому что тоже так устроены. Иначе не могут, не умеют. Это качество меня в Лене всегда удивляло. Еще в школе. Если я давала задание – вести, например, дневник на каникулах, то половина класса бросала писать уже через неделю. А Лена доводила до конца. Писала подробно, обстоятельно, всегда в одно и то же время. Писала скучно, неинтересно, не получая удовольствия, не пытаясь выговориться и высказать свои мысли. Писала потому, что так было надо.
У нас была так называемая зона полезного действия – участок в парке, где дети высаживали деревья и кустарники. За этим никто особо не следил. Ставили всем пятерки для галочки, только Лена приходила на участок раз в неделю, вскапывала свои деревца, поливала цветы, отмечала графики роста кустарников и даты цветения. Она до сих пор туда ходит, хотя уже ни забора, ни самого школьного участка давно нет – стал общей частью парка. Но Лена продолжает ходить и рассказывает мне, что зацвел тополь, а ветки на березе обломал ветер.
Так что я для нее как зона полезного действия. Она меня не бросит, пока я не умру. И на кладбище будет ездить регулярно – в день моего рождения и в день смерти. Вытирать тряпочкой памятник, высаживать цветочки, дергать сорняки. До тех пор, пока сама не умрет.
Я никого, кроме мамы, не хоронила и на кладбище не езжу. Хотя Лена несколько раз предлагала меня сопроводить.
– Зачем? – спросила я.
– Ну как зачем? – ахнула она.
– Я их помню. Они все со мной. Для этого мне не нужно никуда ездить. Это все условности и ненужные ритуалы.
Лена больше не настаивала, хотя и не поняла меня.
Для меня люди не уходят, не умирают. Я продолжаю с ними разговаривать, думать о них, как о живых, как будто они уехали в другой город и скоро вернутся. Только подождать надо. Мне так легче. Тем более что многие живые почти как мертвые – есть вроде бы человек, ходит где-то по соседней дорожке, а его вроде как и нет. Для тебя он умер.
Я очень скучаю по маме, папе. Люськи мне очень не хватает, хотя она жива.
Я звоню ей на каждый праздник и пытаюсь поговорить. Она слышит мой голос и кладет трубку. Я дожидаюсь очередного праздника как повода и опять звоню. Она опять бросает трубку или молчит и тяжело дышит в трубку. Да, мы с Люськой, когда-то близкие подруги, живем, но не можем даже поговорить. Я ее не видела много лет и, наверное, больше не увижу. Я ее обидела, чего не могу себе простить. Перед ней я действительно виновата.
Надо сначала рассказать. Это тяжело. Даже не думала, что так тяжело до сих пор.
Так вот, Люська родила сына, когда ей было уже за сорок. А за девять месяцев до этого события к ней вернулся муж. Сказал, что любит, и просил простить. Я не знаю, простила ли она его на самом деле, думаю, что нет. Но произошло чудо. После счастливого воссоединения Люська забеременела. Поскольку диагноз «бесплодие» ей поставили давно и категорично, Люська долго не могла понять, чего ей так плохо. Думала, что сосуды, давление, усталость. Ходила по врачам. Очередной доктор решил, что это эндокринная система – так Люська дошла до гинеколога, которая наконец поставила верный диагноз. Беременность, двенадцать недель. Люська лежала в гинекологическом кресле и не могла встать.
– Женщина, одевайтесь! – в третий раз просила ее гинеколог. Но Люська лежала и смотрела в потолок. Она хохотала. Истерически. Так напугала несчастного доктора, которая в первый раз за свою длительную практику видела такую реакцию на сообщение о беременности. Дикий, истеричный смех. Она привыкла к слезам, но еще никто у нее не хохотал, раскорячившись в кресле.
