– Нет, я не могу, – сказала я, как только ее увидела.
– Чаю мне нальешь? – спросила подруга.
Она была спокойная и уравновешенная, почти как раньше.
Мы поднялись в квартиру. Люська сходила в туалет, дождалась, когда я ей налью чай, и только после этого вытащила из сумки и грохнула на стол пачку денег, перетянутых резинкой.
– Что это? – одними губами спросила я.
– Деньги, – ответила Люська.
– И что? – не поняла я.
– Мне нужны таблетки. Сама решай, сколько из этой пачки ты возьмешь себе, а сколько отдашь.
– Ты сошла с ума.
– Помоги. Я продала дачный участок. Это все, что у меня есть.
– Нет. Забери.
Люська засунула в сумку деньги и молча ушла. Больше она мне не звонила. Я знала, что это конец. Всему. Нашей дружбе, нашим совместным заплывам в бассейне, нашим отношениям.
Позже, много позже, я узнала, на что Люська потратила эти деньги. Ездила к знахарке и платила за банки с мутными вонючими снадобьями. Отдала крупную сумму какому-то проходимцу, который пообещал привезти лекарства и пропал в тот же день. Люська прошла экстрасенсов, целителей и гадалок. Верила, что на Стасика навели порчу и сглазили. Даже знала кто – новая жена ее бывшего мужа, которая, кстати, боялась Люську как огня. Эта совсем молоденькая, лет двадцати, девушка только родила бывшему Люськиному мужу совершенно здоровую, крепенькую и щекастую девочку и никак не могла понять, что нужно безумной женщине, которая ей звонит и угрожает. Девушка плакала, прижимала к груди дочку и просила своего мужа «что-нибудь сделать».
Да, Люськин муж Славик был нормальным человеком на самом деле. Не подлым, не сволочным – так характеризовала мужчин моя мама: сволочной или несволочной. В какой-то момент он решил, что был не прав, отказавшись от Стасика. Мучился угрызениями совести. Предлагал Люське деньги, помощь, от которых та гордо и сдуру отказалась. Совесть замолчала после того, как новая жена родила ему дочь. Славик по-мужски логически решил – раз там больной мальчик, а тут здоровая девочка, то мальчик точно не его, не от него, и сразу начал спать спокойно и перестал предлагать Люське помощь. И со Стасиком видеться уже не хотел, хотя иногда, особенно после ста пятидесяти водочки по пятницам, бродили у него в голове такие мысли. Люську, можно сказать, бросили дважды. Про анализ ДНК тогда не то что Люська или Славик, не все врачи слышали, а вещественные доказательства – фотографии и группа крови – свидетельствовали не в Люськину пользу: Стасик был как две капли воды похож на мать, и не только глаза, подбородок, но и группа крови была ее, а не отцовская.
Так что Славик с чистой совестью и всей душой переключился на молодую жену и свою крепенькую упитанную девочку, которая, о чудо, спала по ночам, послушно ела кашу и очень рано для младенца сказала «мама», а потом и «папа».
Единственный вопрос, который, как мужчину, продолжал иногда, опять же после ста пятидесяти граммов водочки, беспокоить Славика, – это как его не очень красивая, не очень молодая и очень порядочная Люська успела нагулять ребенка? И где в таком случае его отец? Славику хотелось увидеть (уже после двухсот пятидесяти граммов) своего даже не соперника, а преемника и от всей души дать ему в морду. Он не выдерживал, звонил Люське, требовал сказать, кто отец ребенка.
– Ты, – удивленно, но твердо отвечала Люська.
Славик не понимал, почему его бывшая жена так упорно выгораживает любовника, но, как настоящий мужик, обвинял ЕГО, а не ее.
Так они и жили. Люська кормила «вкусными таблеточками» Стасика. Славик был идеальным отцом для своей девочки все дни недели, кроме пятницы и праздников, когда позволял себе выпить и звонил Люське. Его молодая жена страдала, плакала, смотрела на Славика, но молчала, надеясь, что когда-нибудь это закончится.
Это закончилось в один день. Стасик покончил жизнь самоубийством. Ему было четырнадцать. Он вышел на балкон, перевесился и упал. Следствие, учитывая психическое состояние ребенка, пришло к выводу, что это был несчастный случай. Люська обвинила в смерти сына меня и бывшего мужа. Я была виновата в том, что не помогла с рецептами, а Славик – во всем остальном.
Мы со Славиком не хотели приходить на поминки, но, конечно же, пришли. Ради Люськи. Славику жена перед этим устроила скандал – опять плакала и заламывала руки. Не хотела, чтобы он шел, но Славик сказал и сделал. Принес Люське деньги (как и я), надел белую рубашку под черный костюм (как и я), так что поминки были похожи на свадьбу Люськи и Славика, на которой многие гости дарили деньги в конвертах и были в черных официальных костюмах. Люська еще тогда переживала, что это плохая примета – прийти в черном на свадьбу.
Мы были втроем – я, Славик и Люська. Она показывала фотографии Стасика. Ее намертво въевшаяся в губы улыбка отпугивала, отталкивала и вызывала только одно желание – поскорее уйти, стереть из памяти ее лицо.
Люська со Славиком на короткий миг сблизились, вспомнили, что были родными людьми. Сидели рядышком, шептались. Люськин телефон дребезжал каждые пять минут – звонила молодая жена Славика, которая ждала его домой. К телефону подходила я и слышала, как она хлюпает в трубку, как гулит ее девочка. Я завидовала Славику – его звала, тянула, ждала и требовала другая, новая, счастливая жизнь. Меня дома никто не ждал.
Славик ушел в свою новую жизнь и оставил Люську в прошлом. Наверное, это правильно. Я не знаю. Я звонила ему поздравить с Новым годом и порадовалась, что в его доме шумно и суетно, как бывает в семье, где растут дети. Молодая жена родила Славику еще одного ребенка – еще одну совершенно здоровую, крепенькую девочку.
Однажды, прошло уже года три со смерти Стасика, мне позвонила Люська. Она не плакала – она была в ярости.
– Что случилось? – спросила я.
– Он забыл, и ты забыла, – выплюнула она в трубку.
– О чем?
– Сегодня день рождения Стасика. Он не позвонил. Забыл. Просто забыл.
Честно признаться, я тоже об этом начисто забыла. День смерти помнила, а рождения забыла.
– Люсь, перестань. Ну прости и его, и меня прости.
– Как можно было забыть? Как будто его и не было…
Люська интуитивно почувствовала главное – Славик забыл, захотел забыть. Он жил настоящим и будущим, а не прошлым, как Люська. Я Славика понимала, но Люське не могла этого сказать.
С ней было тяжело говорить, невыносимо. Даже по телефону. Она говорила о сыне в настоящем времени. Только о нем. Даже если мы обсуждали погоду.
– Стасик дождь любит. И лужи, – говорила Люська, и, помолчав, добавляла: – Я должна была умереть вместо него. – Твердила это, как заклинание.
Раз в неделю Люська ездила на кладбище. Привозила на могилу цветные карандаши, конструктор или кусочек пирога, который любил Стасик.
Потом, вернувшись, убирала в комнате сына, где ничего не передвинула, не переставила. Вытирала пыль с его книжек и игрушек, стелила чистое белье на постель. Потом убирала свою комнату, которая была заставлена фотографиями Стасика – он смотрел на нее отовсюду, она так расставила фото, чтобы всегда видеть сына, куда бы ни посмотрела, – после чего вставала к плите. Варила суп. Обязательно. Она сама суп не любила, съедала тарелку, остальное приходилось выливать. Но Люська упорно варила суп, как раньше для Стасика.
– Тебе нужно переключиться, сделай хотя бы ремонт, – говорила ей я.
– Ты не понимаешь. Не можешь понять. Это мне за грехи. За тот грех. Расплата такая – чтобы я жила с этим.
– Люся, ты совсем с ума сошла. Какой грех?
– Ты знаешь. Я тут в церковь ходила и все поняла. Тебе тоже нужно сходить. Пока не поздно.
– Люсь, перестань, пожалуйста.
У Люськи изменился взгляд. Стал осоловевшим, пустым. Она вроде бы была прежней, но смытой, стертой, неодухотворенной. Да, это точное слово. Из нее как будто ушли жизнь, эмоции, чувства. И появившаяся длинная юбка была только деталью. Она разговаривала со мной, но слушала себя. Думала о чем-то. Меня она ТЕРПЕЛА. Да, именно так.
– Завтра праздник, – позвонила мне Люська.
– Какой? – удивилась я.
– Вербное воскресенье. Прощеное.
– Да, точно.
Я вспомнила, как давно, когда еще не было Стасика, а мы с Люськой шли от бассейна к метро, она залезла на дерево, чтобы обломать вербные ветки с едва набухшими почками.
– Смотри, верба! Пахнет! – говорила она мне, уродуя дерево.
– Люсь, слезай, хватит, – просила я.
– Весной пахнет!
Люська обломала все ветки. Мы шли с огромными охапками, и я чувствовала себя хулиганкой. А Люська веселилась. Тогда верба ассоциировалась у нее с весной, а сейчас – с церковным праздником.
Про Люськин грех я все знала и тогда ее поддержала. Ответственность была и на мне.
У Люськи был брат, Игорек, с тяжелым диагнозом. Он болел с самого рождения и всю свою жизнь. Ставили шизофрению, маникально-депрессивный психоз.
Только Люськина мать не верила врачам. Она любила своего сумасшедшего сына больше всех на свете – кормила его с ложечки, спала с ним в одной кровати. Люська ненавидела брата, мать и дом. Чувство было взаимным.
