– Женщина, одевайтесь! – в третий раз просила ее гинеколог. Но Люська лежала и смотрела в потолок. Она хохотала. Истерически. Так напугала несчастного доктора, которая в первый раз за свою длительную практику видела такую реакцию на сообщение о беременности. Дикий, истеричный смех. Она привыкла к слезам, но еще никто у нее не хохотал, раскорячившись в кресле.
Люська кое-как сползла на стульчик и выпила предложенной валерьянки. После этого наконец разрыдалась. Рыдала так же долго и в голос, как до этого хохотала. Гинеколог поставила ее на учет, выписала витамины и валерьянку три раза в день.
Она же не знала, что Люськин муж к этому счастливому для нее моменту ушел так же неожиданно, как пришел. И трех недель не выдержал. Собрал почти не разобранные вещи и со словами «в одну реку два раза не войдешь, возвращение было ошибкой» ушел, теперь уже навсегда.
– Сказать ему или нет? – позвонила мне Люська.
– Сказать, он отец ребенка, – ответила я, – имеет право знать.
– А если не поверит?
– Как это – не поверит?
– Я и сама с трудом верю. У нас ведь столько лет не получалось.
– Это его ребенок, – сказала я.
– Это мой ребенок, – тихо и решительно ответила Люська.
Мы плавали в бассейне. Врач сказал, что Люське это полезно. А я смотрела на свою подругу и не верила, что человек может так измениться. Люська стала по-другому ходить, вперевалочку, тяжело, хотя живот еще был маленький и почти невидимый. Держалась за спину.
– У тебя что-то болит? – спросила я.
– Нет, все нормально, – ответила она.
Люська жила как будто внутри себя. Прислушивалась к себе. Одной рукой она придерживала свой живот, как будто тот мог исчезнуть. Пока мы плыли по дорожке, она рассказывала про свои анализы, про уровень гемоглобина и лейкоцитов. Я ее почти не слушала. Но это ощущение – когда мы говорили каждая о своем и понимали друг друга – пропало. Люська ждала от меня вопросов, каких-то слов, соучастия, сопереживания. Я не знала, что сказать и что спросить. Я ее не понимала и не могла понять.
Она была уже месяце на шестом, когда во время традиционного заплыва – мне все сложнее стало с ней плавать, Люська плыла медленно и уже подумывала, как бы начать ходить в другое время, попозже, – сообщила мне новость:
– Я сказала мужу про ребенка.
– И что он?
– Не поверил.
– А ты?
– А что я? Знаешь, он толкается.
– Кто толкается?
– Ребенок. Мне кажется, у меня будет мальчик.
– Подожди. Как он не поверил?
– Очень просто. Мне все равно.
– Так уж и все равно?
– Да. Совершенно.
Ей и вправду все было все равно. Хоть война. Лишь бы ее живот был при ней.
Последние два месяца она лежала на сохранении. Я привозила ей книжки и яблоки. Люська стала огромная. И очень старая. Особенно на фоне других беременных – почти девчонок.
– Как ты? – спрашивала я.
– Каждый день в плюс, – отвечала Люська.
Родила раньше срока. Мальчик был слабенький, недоношенный, лежал в кювезике, с торчащей в голове иголкой, как рассказывала Люська. Она тогда чуть с ума не сошла. На губах застыла улыбка, уже не улыбка, а гримаса, а глаза были страшные, испуганные, почти черные.
Из роддома ее забирала я. Мальчика она назвала Стасиком.
– Правда, красивое имя?
– Не знаю. Слишком пафосное. Станислав…
Люська посмотрела на меня так, как будто я ненормальная. На самом деле с ума сошла она. Сразу и навсегда.
Первый год Стасика мы еще общались – я приезжала к ней, привозила пеленки, ползунки. Смотрела на страшненькое личико мальчика, через Кариночку нашла для него хорошего педиатра.
– Правда он красавец? – спрашивала Люська.
– Правда, – отвечала я, потому что боялась, что Люська меня придушит, если я скажу что-то другое.
А потом я не выдержала. Не выдержала Люськиного взгляда, ее саму не выдержала. Она все время повторяла, как заладила: «Это такое счастье, тебе не понять». Она говорила, что женщины, у которых нет детей, не женщины. Неполноценные. Стала категоричной и упертой. Она совершенно перестала реагировать на шутки. Обижалась.
– Вот ты роди, я на тебя посмотрю, – говорила она.
В какой-то момент я сорвалась.
– Хватит! – почти закричала я. – Ты можешь хоть о чем-нибудь другом поговорить? Посмотри на себя – расплывшаяся старая квочка! Сходи в парикмахерскую. Книжку почитай. Твое материнство – это еще не вся жизнь! Ты ничего вокруг не замечаешь! У тебя же все делятся на тех, у кого есть дети, и тех, у кого их нет. Я для тебя человек второго сорта!
– Так и есть, – ответила спокойно Люська, – ты эгоистка. Живешь только для себя. Так нельзя.
– Только ты мне не говори, что можно, а что нельзя! Рожать без мужа больного ребенка – это можно? Это ты эгоистка. Родила для себя, а что ребенок больной и никогда здоровым не будет, тебе наплевать. Нельзя было так рисковать. Это преступление. Тебе хорошо, ты, видишь ли, мать, а что ребенок будет страдать, неизвестно, каким он вырастет, ты не думаешь. Тоже мне – мать-героиня.
После этого Люська со мной перестала общаться. Потом она перестала слушать врачей и вообще кого бы то ни было. Она считала, что ее Стасик совершенно здоров, просто никто его не понимает.
Я помню только один момент. Я приехала к Люське по случаю дня рождения Стасика, который был уже подростком. Она сама меня пригласила.
Люська встретила меня в старом драном халате с той же улыбкой на лице, которую я запомнила. Она все время улыбалась. И глаза остались такими же – безумными.
Я не ожидала, что она позвонит и пригласит в гости, и, если честно, была рада. Купила Стасику конструктор, Люське – цветы.
– Стасик, тетя Саша приехала, поздоровайся, – сказала Люська сыну.
Мне не нужно было быть врачом, чтобы понять, что у мальчика не все в порядке с психикой. И у Люськи – тоже. Она ставила на стол тарелки, накладывала какую-то еду, что-то рассказывала про Стасика.
Эту эмоцию я чувствую сразу. Всегда чувствовала. Когда от меня что-то нужно.
– Что тебе нужно, Люсь? – спросила я напрямую.
– Рецепт. У тебя же родители были врачами. Наверняка у тебя связи какие-то их остались. Нужен рецепт на лекарство. Для Стасика. А в поликлинике не выписывают. Сейчас… Стасик скушает вкусную таблеточку, – запричитала она над сыном.
– Почему не выписывают? – спросила я.
– Говорят, что больше нельзя. А он просит. Ты поможешь?
Я взяла инструкцию к «вкусным таблеточкам». У Стасика была шизофрения.
– Я не смогу достать рецепт. За это можно в тюрьму сесть, – сказала я Люське, – если ваш врач считает, что дозировка достаточная, значит, так и есть.
– Ты не меняешься, – моментально преобразилась Люська. Я даже испугалась, – достань лекарство. Ты же можешь. Достань.
Она стала наступать на меня с ножом, которым резала холодец. Стасик улыбался так же, как мать.
Я выскочила из ее квартиры.
Люська звонила и умоляла помочь достать лекарства. Она даже звонила перепуганной насмерть Кариночке – уж не знаю, где нашла телефон, – а та перезвонила мне и долго плакала и что-то говорила в трубку. Я не слушала, если честно.
Люська обрывала телефон. А когда я перестала брать трубку, подкарауливала меня у школы, у дома.
– Хочешь, я на колени встану? – кричала она.
Я видела безумную женщину, совершенно сумасшедшую, которая не хотела понимать, отказывалась понимать, что я не могу достать рецепт, даже если очень захочу ей помочь.
Но я считала, что не имею права вмешиваться. И дело было не в Люське, не в Стасике и даже не в морально-этических принципах. Я не верила, что Люська на этом остановится. Знала, чувствовала, что начнется шантаж – она будет просить, клянчить еще один рецепт и еще один. «Врачи знают, что делают, – говорила я себе. – Если они не повышают дозировку, значит, нельзя. Значит, можно навредить».
Тогда я вспомнила об одном скандале между моими родителями, ужасном, потому что он был почти единственным, который я слышала. Папа выписал болеутоляющее, сильное, одному своему пациенту. Из криков родителей я догадалась, что папа совершил должностное преступление – мама была в этом убеждена. А папа говорил, что больной уже не будет здоровым, и он, как врач, хочет облегчить ему последние месяцы жизни, и плевать он хотел на то, сколько таблеток полагается больному по закону и по дозировке.
Мама тогда папу так и не поняла. А папа не понял маму, которая считала, что он не облегчает больному жизнь, а калечит. Делает из него наркомана. Они не разговаривали несколько дней, а я все эти дни думала, кто прав – принципиальная мама или папа, который всегда оставался вне рамок, вне правил, если у него было свое мнение. И так и не решила, на чьей я стороне.
В случае с Люськой и Стасиком я повела себя так, как поступила бы мама. И считала, что права на сто пятьдесят процентов.
Люська подкараулила меня у подъезда, хотя я специально задерживалась в школе и приходила позже.
– Нет, я не могу, – сказала я, как только ее увидела.
