– Что работа?! – косо посматривая на Мишку, как тот моет в реке разбитую голову, негромко заговорил Гришка. – Если у нас с тобой все получится, нам и работать больше не надо будет никогда!
– Ну, уж… что, святым духом питаться будешь?
– Нет. Но голодными не будем.
– На соболях, что ли, подфартило?
– Эх, друже, что соболя? Соболя супротив моей задумки, это мелочь! Думай выше!.. Тут такое дело… нам с тобой на всю жизнь хватит… и детям!
Егор удивленно посмотрел на Гришку: «Пришел помогать покос убирать, и тут же опять в тайгу рвется, коня просит! Что случилось за десять минут?!» А Гришка таинственно улыбается, косо смотрит на Мишку, не хочет, чтобы тот слышал лишних слов, склонился к голове Егора, зашептал на ухо:
– Кажется, я понял, где золотая статуя находится!
– Какая золотая статуя?! – еще не понимая, о чем тот говорит, еще больше удивился Егор.
– Та, что на Перевале бабьих слез.
13
Светится лицом Софья! Как перелетная птица летает душа! Сознание простреливают колкие молнии! Сердце бьется идущей на нерест рыбой!.. Движения девушки быстры, как порывы ветра. Выполняя по дому свои обычные дела, Софья торопится, будто боится что-то недоделать, живо переставляет ноги при ходьбе, проворно работает руками. Ее настроение меняется каждую минуту. То она торопится растопить печь и тут же, затихая, надолго задумывается, глядя на молодые языки пламени. В другой раз Софья бежит на озеро с ведрами за водой и тут же, остановившись, смотрит на горы. В третьем случае, процеживая молоко, вдруг перельет его через край туеса, засмеется давним, приятным, детским смехом. Дед Лука сердито теребит бороду: «Ты што, девка, паука проглотила?..» Строгий отец Фома Лукич не раз делал дочери замечание: «Шевелись, Софья! На молитву поставлю!..» Маркел удивленно вскидывает брови: «Что с тобой, сестра? – и шутит: – Кукушки в августе не кукуют, веселиться нечему!» И только мать Софьи Мария Яковлевна знает настоящую причину поведения дочери. Она поняла, почему Софья бывает веселой и хмурой; взрывной, как упавший в воду камень, и спокойной, как гладь озера; рассеянной, как убежавшее тесто, и собранной, как пчелиный рой. Мать видела состояние дочери, потому что когда-то ей пришлось пройти через это. Потому что сама дала благословение на свершение греха:
– Иди смелее, дочь моя, все будет хорошо!..
– Я боюсь, мама…
– Ничего не бойся: то, что будет, должно было свершиться давно!
– Что скажет отец?
– Он ничего не скажет, будет только рад!
– Но как же люди?..
– Он тебя не бросит, будет жить с тобой!
– Ты думаешь?..
– Я знаю! – улыбнулась Мария Яковлевна и поцеловала Софью в лоб.
Тиха и прекрасна была их первая ночь! Стенами уютного дома молодым служили густые, толстые деревья. Теплым покрывалом сверху наплывала черная, таинственная ночь. Мягкой постелью лежала густая, перегоревшая хвоя двухсотлетнего кедра. Мерцание ярких звезд с чистого неба излучало постоянный, загадочный свет. Идиллию восходящего настроения поддерживало редкое, спокойное пение ночных птиц. Его сильные, но ласковые руки бережно повторяли каждый изгиб ее нежного тела. Губы вновь и вновь искали горячий цвет ее лица, осторожно касались уголков губ, чутко проходили плавные изгибы шеи и плеч, с королевским величием пили бархат влажной, волнующейся груди, где, кроме хризолитовых бус, ничего не было.
В очередной раз все переживая снова и снова, Софья понимала, чувствовала, что происходит что-то непонятное, таинственное, будущее. В какое-то мгновение она хотела отстраниться, но не могла повиноваться единым чувствам, сковавшим ее и Григория в одно целое, головокружительное, как первый глоток весеннего воздуха. Наверное, это могло сравниться с взлетом качели, или степенной поездкой на спине спотыкающейся лошади, когда захватывает дух от неизвестности. Софья искала, но не находила сравнения рукам Григория, его уверенным действиям, настойчивости и спокойствию, как он ее любил. А может, и не надо было что-то сравнивать?!
В редких перерывах, прижавшись к нему телом, Софья бережно прикасалась к его груди левой, изуродованной частью лица. Она стыдилась его взгляда, своей белоснежной наготы, робкой, ответной ласки, но тут же понимала, что от всего происходящего, запретного, открытости, исходят томительные, желанные чувства, которые ей хотелось пережить опять и опять.
Григорий ответно улыбался ее дикости, пытаясь рассмотреть красоту тела, отстранялся в сторону, шутил, играл, ласкал, обнимал… и все начиналось снова.
Глубокой ночью, уставшие и слабые, прижавшись телами друг к другу, они были не в силах сделать хоть одно движение. Счастливая Софья не верила в происходящее. Разум девушки переполняло томление. До этого никогда и никем не ласканное тело стонало от легкой боли. Однако она терпела, согласно переживая: так надо! Иначе быть не могло. Она сама назначила Григорию встречу здесь, на своем пригорке, знала, куда, к кому и зачем идет. И не удивилась, когда увидела рядом с кедром развернутую походную постель Гришки, робко присела на краешек спальника, сама протянула навстречу его рукам свои мягкие ладошки.
Поздняя ночь принесла легкий ветер перемен. Где-то внизу, под Софьиным пригорком, тяжело вздохнул Рубин. Сытый конь Егора, взятый Гришкой в поход, изредка встряхивал головой, отгоняя редких комаров. Рядом, положив лапы на одежду хозяйки, выставив уши, дремала Айба. Верная девушке собака и в эту минуту была рядом, будто утешала бытие происходящего: «Не грусти! Подумаешь, дела… это должно было давно произойти!»
Софья молча пустила запоздалую слезу. Григорий бережно вытер соль переживаний, глубоко вздохнул:
– Что случилось?
– Как мне теперь жить? – робко прошептала она.
– Так и будем жить, – не двигаясь, с закрытыми глазами ответил Григорий.
– Почему мы? – приподнявшись на локте, настороженно переспросила Софья.
– Потому, что пойду назад, буду просить у твоего отца разрешения.
– Какое?
– Взять тебя в жены.
– В жены? А разве я могу быть твоей женой?! Ведь я же уродливая, некрасивая…
– Ну и что? – не открывая глаз, Гришка равнодушно пожал плечами. – Пусть ты будешь хоть горбатая, да без ног! Нравишься ты мне, и все тут! – и приподнял голову. – Заберу тебя к себе в поселок, у меня дом большой…
– В поселок… – счастливо повторила она. – А я в поселке последний раз была еще до того… потом стыдно было людям показаться… – и вдруг вздрогнула, – а зачем к тебе в дом?
– Ну, так в жены тебя возьму! Будешь со мной жить?!
– У нас воли детей не спрашивают, как родители скажут, так и будет.
– А у нас спрашивают! Вот я тебя сейчас спрашиваю: пойдешь?
– Пойду! – тихо выдохнула Софья, счастливо прижимаясь к его груди, но после взрыва эмоций, потухла. – Только вот, наверно, тятя не разрешит…
– Почему так? – прижимая ее к себе, удивился он.
– Сомневаются они в тебе, Гриша, думают плохо…
– Это ты про тех соболей, что украли?
– Да… отец с дедом думают, что это ты там был!..
– Понятно, что думают, – поворачиваясь к Софье лицом, угрюмо выдавил Гришка. – Я в тех местах ходил, знаю, где лабаз… по рассказу Оюна ростом подхожу… только вот одна оказия получается. Оюн говорил, что определил, кто соболей украл, курит самокрутку. А я, – перекрестился, – в жизни табака не нюхал! – и Софье: – А ты веришь, что это не я соболей украл?!
– Верю, Гриша! – в подтверждение своих слов Софья бережно прижалась к нему головой, робко поцеловала в щеку.
Григорий ответно обнял ее, стал благодарно ласкать, почувствовал, как тело наливается новой силой…
Он уезжал рано утром, по свежей, серебристой росе. Последний раз, прижав ее к себе, Григорий бережно поцеловал Софью в щеку, потом в лоб и ободряюще напомнил:
– Вернусь через десять дней! Жди меня здесь! – и показал на пригорок, где они провели эту ночь.
Она шумно, счастливо вздохнула: всегда твоя! Потом, отстранившись, вдруг почувствовала, как отрывает от себя что-то необъяснимо дорогое, может, часть своего тела. От этого ощущения ей стало не по себе, однако Софья не подала вида, что ей плохо, отступила на шаг в сторону. Гришка устало вскочил в седло Рубина, принял из ее рук котомку, ружье, молодого щенка, посадил его на колени, улыбнулся последний раз, тронул поводья.
Отдохнувший за ночь конь уверенно шагнул в указанном направлении, умело прошел мимо кустов с росой, осторожно перешагнул через колодину, вышел на тропу. Еще какое-то время Софья видела, как растворяется в речном, утреннем тумане темный силуэт. Она долго слушала удаляющуюся, тяжелую поступь лошадиных ног, чавканье копыт по грязи, крики потревоженных птах и, наконец, напряженную тишину. Было и не стало. Непонятная тревога за Григория наполнила сердце девушки, в голове мелькнула мысль, что она не увидит его больше никогда. Софья прогнала ее, как надоевшего слепня, но она возникла вновь и больше не покидала сознание все последующее время.
