стоило включить и ее в круг обвиняемых. Все эти обстоятельства безусловно осложняли положение Головачева на следствии. Но и после вынесения приговора Виталий ничего не предпринял для пересмотра дела и поначалу вел себя, как человек, для которого главное — тихо отсидеть и поскорее выйти на свободу. А успокоить советь Виталию, вероятно, помогала его давняя установка не обращаться за помощью к тем, кто тебя репрессирует. Никогда не обращался и теперь не обращается. Более двух лет весь груз жалоб и отказов по их общему делу Горелов тащил на себе в полном одиночестве.
А Головачев между тем устраивал свою лагерную жизнь, которая до поры до времени складывалась совсем недурно. Музыкальное образование открыло ему дорогу в Музыкальный театр Медвежьегорска, где он служил сначала пианистом, а затем концертмейстером. Как правило, такие должности были закрыты для политических, за исключением тех, кто завоевал особое доверие администрации. Но в Медвежьегорске был нетипичный случай.
Театр развивался как проект общегородского значения. И коллектив подбирался не из лагерной самодеятельности, а из профессиональных музыкантов, способных потянуть классический репертуар. Среди вольных музыкантов найти желающих жить в глубинке, да еще и по соседству с колючей проволокой было весьма затруднительно. Поэтому администрации приходилось привлекать музыкантов из числа заключенных, закрывая глаза на их статью. Здесь Виталию Дмитриевичу крупно повезло. Жил он в сносных бытовых условиях, в пределах определенной территории передвигался довольно свободно и за счет этого имел дополнительные возможности для встреч со своими близкими.
Но лагерная удача — особа непостоянная: сегодня лицом к тебе повернется, завтра — боком, а послезавтра и вовсе тебя покинет. То и дело до музыкантов доходили разговоры начальства о необходимости отказаться от услуг осужденных, то ли всех, то ли кого-то персонально…
Сидеть надо было тише воды, ниже травы. И ни в коем случае никаких жалоб на органы следствия! Ведь до лагерного начальства доходила лишь самая общая информация о деле осужденного. А любая жалоба ведет к перетряхиванию всех инкриминируемых деяний. О «связи» Головачева с «немецким шпионом» администрация явно не знала. Иначе бы его не допустили к культурно-воспитательной работе даже при самом вопиющем дефиците кадров. Выручало то, что в конце 1930-х годов 1-й Спецотдел НКВД (учетно-регистрационный) работал из рук вон плохо.
«Статистика велась по устаревшим статистическим формам, — отмечается в Приказе по НКВД № 00788 за подписью Л. П. Берия, — без достаточной политической характеристики арестованных и репрессированных, что дезориентировало дальнейшее направление оперативной работы.
В таком же положении находилась Центрально-общесправочная картотека, куда не было занесено свыше 60 000 сообщений с дополнительными данными о лицах, состоящих на учете…» [37]
Как можно понять, для сохранения своего положения в лагере Головачеву крайне важно было, чтобы на учет 1-го Спецотдела не попали какие-то «дополнительные данные», позволяющие расширить его «политическую характеристику».
По мере того, как Горелов писал жалобы, на оперативный учет поступала всё новая и новая информация. Но и это могло бы не затронуть Головачева, если бы он сам во второй половине 1940 года не присоединился к последней жалобе своего подельника. Что заставило Виталия изменить свое отношение к жалобам, мы можем лишь предполагать. Своим близким он ничего об этом не рассказывал. Существенным представляется, что свое отношение Виталий изменил именно тогда, когда шансы фигурантов добиться справедливости приблизились к нулю. К тому моменту Горелов уже получил несколько отказов. И было совершенно очевидно, что присоединение к следующей его жалобе трижды судимого «троцкиста Головачева» ничего не изменит. Значит, к этому шагу подтолкнули Виталия соображения не практические, а скорее нравственные. Возможно, Виталий узнал что-то новое о деле или стал участником (свидетелем?) каких-то событий в лагере… Так или иначе, в жизни его произошло нечто такое, что заставило его более определенно поставить вопрос о своей невиновности. Немаловажным кажется, что к этому акту солидарности политзаключенных присоединился и третий фигурант — Турапин, который прежде тоже никуда не писал. И всё это случилось в последние полгода жизни Горелова.
К сожалению, сами жалобы в деле не сохранились, но из отказа надзорной инстанции от 19 марта 1941 года следует, что апеллянтов было трое и свои жалобы они подавали одновременно (возможно, одним письмом).
«Я, сотрудник Секретариата Особого Совещания НКВД СССР, лейтенант госбезопасности СОБОЛЕВ, рассмотрев архивно-следственное дело № 16626/270349 на осужденных: ГОЛОВАЧЕВА В. Д., ГОРЕЛОВА-ГОРЛЭ К. Н., ТУРАПИНА А. Д. и их жалобы в НКВД, нашел…»
«В жалобах осужденные указывают, что вины они никакой не совершили, кроме того ГОРЕЛОВ-ГОРЛЭ и ТУРАПИН пишут, что их оклеветали и ссылаются на необъективное ведение следствия. Просят дело их пересмотреть и из-под стражи освободить» [5:247].
В тексте отказа особо подчеркивается «связь» Головачева и Горелова с расстрелянным за шпионаж Клингом, а об отрицательном результате пересмотра дела рекомендуется сообщить жалобщикам через 1-й Спецотдел НКВД СССР [5:248].
Вероятно, после этого в личных делах фигурантов появилась очень нехорошая отметка, грозное звучание которой усилилось в июне 1941 года: пособники немецкого шпиона в преддверии войны с Германией — дальше катиться некуда! Скорее всего, это обстоятельство и сыграло решающую роль при распределении подельников по этапам после расформирования Белбалтлага. Головачев и Турапин были отправлены на лесоповал в Усольлаг (Соликамск), где в годы войны уровень смертности среди заключенных был очень высок [30]. Закономерным представляется, что свои дни Виталий закончил в тех же краях, куда в феврале 1942 года начали свозить репрессированных немцев Поволжья. Здесь осужденных ждал изнурительный труд в суровых климатических условиях на фоне скудного питания и острой нехватки необходимых для работы защитных средств. В одном из писем к Марусе Виталий просит прислать ему грубые рукавицы для работы. Но о сделанном выборе он не сожалел.
«Я не перестаю чувствовать себя человеком, и это — счастье мое…» — пишет Виталий жене за несколько месяцев до смерти [16]
ПРИЛОЖЕНИЯ
№ 1. Письмо В. Д. Головачева к Е. С. Петровых от 13/VI — 26 г.
Благодаря тому, что первую ночь мне пришлось ночевать на постоялом дворе, дорогая Катя, я не мог написать Вам письмо тотчас же по приезде в Трубчевск. Но теперь вечером, пользуясь блаженным состоянием покоя и отдыха, после двухдневного путешествия и, проколотившись сорок верст на лошадях по отвратительной, пыльной и ухабистой дороге, я имею возможность не только сообщить Вам свой адрес, но и побеседовать с Вами о тщете человеческой жизни.
Какие-то деревни, села, церкви, старая еврейка, ехавшая со мною в вагоне и битых 2 часа разглагольствовавшая о погоде и ее влиянии на здоровье и характер, ямщик, постоялый двор, базар, — все это
