мы своё отстрекотали
много лет тому назад -
по лугам, тогда зелёным,
по полям, тогда пустым,
по дорогам беззаконным,
где наш след давно простыл.
И в простывшем этом следе
собирается вода…
но – чего на свете ради? -
закипает иногда.
Ждали чёт, а вышел нечет -
никакого сна в ночи!
Слова своего кузнечик,
поднимайся, стрекочи…
2000
Немного пресной лжи в словах чужих
да пара откровений допотопных:
жизнь учит умирать, смерть учит жить…
но улыбаться учит горький опыт.
Я улыбаюсь: грош всему цена -
одна всему цена, я улыбаюсь.
Полсигареты да глоток вина -
и не страшна, и не нужна реальность.
Но иногда бывает: дверь поёт
и повествуют кухонные краны,
а иногда пускаются в полёт
бумаги со стола – и это странно,
и старые бескрылые слова
внезапно разлетаются по дому -
и пропадает пропадом Москва,
подобная тяжёлому фантому.
А в комнате моей звучит рожок,
и бродит дух ромашки и шалфея,
и зеленеет маленький лужок,
и над лужком кружат дитя и фея.
* * *
Я с четверга до понедельника
не прикасался к словесам -
я слушал пение будильника
и ничего не написал.
Мне лампа, превращаясь в аиста,
напоминала в пустоте,
что всё никак не называется,
а если как-то называется,
то имена всегда не те,
что эта вот большая улица,
простёршаяся по ковру,
под утро вновь преобразуется
в прямоугольников игру,
что эта золотая рощица -
полоски поперёк гардин,
что ни фамилии, ни отчества
у Бога нет – и Он один.
И мирозданье незнакомое
висело неба на краю,
и грусть, ночное насекомое,
дудело в дудочку свою.
* * *
Что это «всё это» – и для чего это всё?
Я не умею дробить этот мир и любить -
и окликают меня то Сайге, то Басе:
горная хижина, вишенно-яблочный быт.
Сбросить сухие заботы и мысли с горы,
сбросить сухие шелка, облачась в облака,
будемте с вами бедны: это значит мудры,
будемте жить на пока, как живут на века.
Что тебе, крошка-цикада, прогнавшая сон?
Ты с темнотою дружи и не знайся со мной.
Ах, ты опять захотела сказать обо всём
в маленькой песне ночной – в полминуты длиной!..
УРОКИ АРАБСКОГО
Когда судьба моя опять
запуталась в своих же струнах,
мне снова стало не хватать
согласных – солнечных и лунных.
И в жёлтом облаке возник
невероятный и нездешний
наездник – кочевой язык
с зелёной веточкой надежды.
Он весь петлял, он был длина,
завязанная узелками,
над ним то солнце, то луна
в одном беспамятстве мелькали,
и под переполох планет
мерцал и ничего не весил
рассеянный двоякий свет
его безгласных тёмных песен.
Строчка мелькнула дальняя
в мороке бытия:
«Стой и держи предания!»
…милая жизнь моя,
стой и держи предания:
через ручей Пока
жёрдочка До Свидания
ах как тонка, тонка!
От поцелуя вечности
замертво падал век -
переживая в точности
заново каждый миг.
Но вылетал из памяти
бабочкою в костёр
выстрел сухого: «Полноте!» -
грохнул – и память стёр.
И, из нездешней общности,
тем, кто пришёл на звук, -
было неважно, в сущности,
как тут кого зовут.
* * *
Жизнь на липочке висит,
потихоньку истекая,
редкий дождик моросит -
это липочка такая,
жизнь на липочке висит.
Между небом и землёй,
между правдою и кривдой,
между волей и петлёй,
между Сциллой и Харибдой
жизнь на липочке висит.
Моросит из мелких сит,
сьшется из тонких книжек;
словно беженец без ножек
дождик по свету трусит.
Жизнь на липочке висит.
Свет струится из апсид -
где Недреманное Око,
глядя грустно и глубоко,
в нашу сторону косит.
Но без страха и упрёка
жизнь на липочке висит.
Вся Россия голосит -
голосиста ли, нема ли,
боль в коляске колесит,
все знамёна поснимали -
жизнь на липочке висит.
Свет струится из апсид -
как-нибудь потом покаюсь,
дождик по свету трусит -
будем счастливы, покамест
жизнь на липочке висит.
2002
И всё-то было хорошо тогда-когда…
пока ещё тогда-когда… хвостом крутило,
и было детство нам, и не хватились тела,
и в область памяти мы заходили с тыла,
а с тыла память коротка и молода.
А на хвосте тогда-когда… висел бубенчик,
и всё вызванивал какой-то там гопак,
и был капризен, переменчив, выкобенчив
и недоверчив – и, мелодию закончив,
обычно спрашивал: «Сначала – или как?»
Ещё к хвосту была приделана трещотка,
прищепка глупая с пурпурным хохолком -
под ней гудела зачарованно брусчатка,
и площадь древняя, как детская площадка,
бурлила дерзким и счастливым языком.
А за трещоткой сразу шла одна жестянка,
она была очаровательно пуста
и говорила быстро, путано и тонко -
хоть речь жестянки не имела ни оттенка,
ни смысла, но… какие общие места!
А за жестянкой на хвосте неслась гирлянда
из огоньков, сзывавших весь честной народ
туда, где весело, туда, где многолюдно,
где очень скоро всё пройдёт – и пусть, и ладно,
и хорошо, что очень скоро всё пройдёт!
А за гирляндою стрелой неслась орава,
в те дни входившая ещё в состав хвоста, -
она ревела так небесно и дворово,
что жизнь от этого немыслимого рёва
внезапно делалась блаженна и свята.
А в ту ораву вплетена была надежда -
на что надежда… да забыл уже на что:
на золотое, на сыпучее однажды -
однажды, как-то повторившееся трижды
и провалившееся в то же решето!
Вот и гадай теперь, не слишком ли мы быстро
неслись за веком!.. – через площадь, через мост:
туда, где будущего старенькая люстра
да очертанья безобразнейшего монстра,
на много лет опередившего свой хвост.
2000
* * *
Что за блажь – ловить приметы
в сущем – прежнего? И всё ж:
вот зима, когда-то – лето,
вот метель, когда-то – дождь.
Пересмешник, соглядатай
смотрит с неба: всё прошло.
Вот число, когда-то – дата,
да теперь уже число.
Кружит в белой круговерти
настоящая зима…
Всё бело на белом свете,
но и свет когда-то – тьма,
но и грусть когда-то – радость,
но и плач когда-то – смех,
но и встать когда-то – падать,
но и жизнь когда-то – смерть.
А давно ли – Божья Милость
и заботы ни одной… -
всё, что пелось и любилось
мальчиком – когда-то мной?
* * *
Когда весь твой мир собрался в полёт,
всё так и так смещено:
рисует ли музыка, кисть поёт -
не всё ли тебе равно?
Балуйся хоть красками, хоть вином,
хоть рифмами, хоть водой -
ты всё о своём, ты всё об одном -
всё с тою же ерундой.
Ты выберешь мёд и выберешь лёд,
ты выберешь круг и крест,
а Тот-Кому-Это-Надо придёт
и всё подчистую съест.
Но что ж горевать, раз любой состав
на свете, любая смесь
на то и рассчитаны, чтоб, создав,
как можно скорее съесть!
А полный бедлам в твоей мастерской…
не ройся в нём, подожди:
ведь Тот-Кто-Водит-Твоей-Рукой -
ему в этом нет нужды.
Он улыбнулся – и был таков:
на облаке укатил:
тот автор – всех на свете стихов
и всех на свете картин.
* * *
Не по этой ли отправиться улице,
не на этот ли случайный просвет -
осторожно рифмуя что рифмуется
и совсем не рифмуя – что нет?
Стихотворство, беспечное насилие!
Целый мир загоняется в силок,
и меняется белое на синее -
чтобы эхо поймать и приручить…
Но охотиться за эхом в дороге ведь
не умней, чем за фалдами плаща!
Ах, ничто ни к чему бы не пристёгивать,
что не хочет гулять сообща:
не навязывать вожжам этот мелочный,
жалкий дождик, боящийся вожжей,
а затейливейший крендель над булочной
отпустить в незатейливый полёт…
За свободу, мой друг, за неравенство,
за святое одиночество лет,
за глухое ущелье Мне-не-Нравится,
за далёкую пустошь Нет-так-Нет,
за петлянье по окраинной улице,
за изодранную в клочья тетрадь -
и за всё, что ни с чем не рифмуется
никогда, ни у кого и нигде!
* * *
Строго так, как назначили Бог и Природа
(а других я не знаю богов и природ),
я живу в окружении всякого сброда -
я люблю всякий сброд:
из вралей, неумех, да нерях, да отпетых
идиотов (огни, мотыльки, корабли) -
помешавшихся на неделах, непобедах,
запивающих небом нехватку земли.
У них глупые выходки, дикие лица
и блудливые и роковые глаза,
а в петлицах у них – у кого небылица,
у кого помазок, у кого стрекоза.
И уж так повелось в золотой этой роте -
хохотать да друг друга лупить по бокам,
предавать – хоть меня – на любом повороте,
и бросать – хоть меня – на съеденье волкам,
загонять – хоть меня – в пасть к зелёному змию
и, совсем без каких-нибудь дружеских чувств,
