издеваться над тем, чего я не умею
и чему никогда уже не научусь.
У нас принято так: пропадать на полгода,
умирать в одиночестве и вдалеке…
а из общего есть у нас только свобода -
и не то чтобы вся – по обрывку в руке:
по клочку, по смычку, по надломленной сабле…
но когда заиграем мы, ты наконец
вдруг поймёшь, что такое – звучанье в ансамбле,
что такое – музыка свободных сердец.
2004
* * *
Мой дом… я не скажу дурдом,
но дом, который словом «дом»
я назову с большим трудом,
остался за спиною.
…хоть тот, где буду я потом,
не лучше, но вопрос не в том,
а в том, что славно за бортом…
и мой laptop со мною.
Вот, правда, Время – начеку:
следит, как я беспечно тку
по тридцать лет одну строку
и в ус себе не дую, -
и всё заносит в свой архив
(сегодня, дескать, был ленив),
но что же – Время?., только миф,
и мой laptop со мною.
Да Небо смотрит свысока -
на нерадивого сурка -
длинна ли, стало быть, строка
и не пора ли, дескать,
поставить точку, голубок,
и годы свить в один клубок,
но что же – Небо?., только Бог -
и мой laptop со мною.
А больше-то – какой надзор?
Лети себе, как прочий сор,
не сея спор, не зная ссор
с реальностью чумною!
Блуждай среди заветных троп,
а там… там после нас потоп,
но я с тобою, мой laptop, -
и мой laptop со мною.
* * *
Беспечные слова за поздним чаем -
попу сто словим, милые, пока
сентябрь не обрушится молчаньем
и слова не спугнёт, как мотылька.
И станет тихо – и над полой чашкой,
перед её внезапной глубиной,
душа замрёт, от тишины легчайшей
отведав – от осенней, от шальной.
Слов нет – с домов на юг слетают крыши,
слов нет – и дверь на юг летит с петель,
слов нет – и слышно только, как неслышно
на юг за ними август полетел.
Слов нет – и непонятны начертанья
затейливейших теней вдоль стены
в начале ночи.
Я Вам почитаю:
стихи не нарушают тишины.
МОНТИ. ЧАРДАШ
Как странно: скрипка в переходе
подземном! Это для кого?
Ни при какой погоде, вроде,
сюда не ходит божество:
сюда не ходит божество -
тут обитает большинство.
Но выкомаривают Монти
три развесёлые струны!
Теперь, когда страна в ремонте,
им нету дела до страны.
Им нету дела до страны:
они исправны и длинны.
Хромой ли это бес Лесажа
трясёт изнанкой бытия,
чтоб на счастливые пассажи
просаживалась жизнь моя?
Ах, жизнь погибшая моя,
пустая да беспутная!
А всё о распоследнем моте
рассказывает горстка струн:
мой кошелёк к услугам Монти -
и даже пешеход-ворчун
мне говорит: – Поэкономьте! -
Но я всегда плачу за Монти.
* * *
Что-то кажется небо уж слишком суровым,
что-то кажется истина чуть ли не злой -
не пойти ли опять на охоту за словом,
не поймать ли его высоко над землёй?
Полоумный зигзаг – непонятный, пернатый -
прекращён в облаках, а остаток – в руках,
и уже я с улыбкой и с трубкой пирата
вопрошаю его, бедолагу: ну как?
Всё на свете воротится, я объясняю,
всё, что пущено жить, возвратится назад -
и без грусти смотрю на далёкую стаю
мелких воспоминаний, построенных в ряд,
и уже собираются в четверостишье
из каких-то окрестных садов и лесов
на ближайшей одной скособоченной крыше
воробьи моих слов.
* * *
За Кудыкиной горой
нарисован в небе рай -
и написано чернилом
возле рая: «Не горюй».
На фанере голубой
пара-тройка голубей,
нарисованные мелом,
говорят между собой.
Апельсин и ананас,
размещённые анфас,
человечьими глазами
смотрят пристально на нас.
А в румяных облаках
скачут кони в яблоках,
в винограде и в изюме
и с хоругвями в руках.
И святых суровых строй
за Кудыкиной горой
гонит в шею иноверца
хворостиною сырой.
Меж раскрашенных планет
вместо Бога – тусклый свет:
Бог бывает только в сердце,
а снаружи Бога нет.
2006
ХОДИТ ДРЁМА ВОЗЛЕ ДОМА
Вот… ходит дрёма возле дома: так, помнится, мне пела мама -
уже не помнится когда… в одни старинные года!
И песенка вокруг летала, пока деревенело тело
и речкой тёмною плыло – в края, где, может быть, светло.
Вот ходит дрёма возле дома: тяжёлая такая дума
(пятидесятых ли годов?) – и весит тысячу пудов,
и смотрит невозможно косо, то есть совсем без интереса,
на дно исчерпанного дня – и всё равно не видит дна.
Она в одеждах полосатых (так точно, из пятидесятых:
там просто помешались все на клетке и на полосе!)
идёт себе походкой чинной, как на прогулке заключённый,
без цели, всё равно куда: пятидесятые, да-да…
И время (бремя, племя, стремя) идёт за ней, теряя имя
шаги считая в полутьме: раз… десять… сто (журавль в уме), -
идёт за ней походкой чинной, как на прогулке заключённый,
и жмётся к бедному жилью, сходя с ума по журавлю…
Так ходит сторож в тёплых ботах – среди складов, жульём
забытых,
обозревая не ему принадлежащее сквозь тьму,
он ходит просто для порядка, постреливая (правда, редко),
но выстрелы его немы и, в общем, не тревожат тьмы.
Ничто не спит на самом деле: ещё полугорят медали
и полублещут ордена (которым родина цена),
и полусонные куранты ещё роняют комплименты
эпохе наших славных дел, – как говорит политотдел.
Долистываются знамёны, дочитываются романы,
с нажимом, но без суеты довинчиваются винты,
задёргиваются завесы, дописываются доносы -
хоть и небрежно, вполруки, но всё ж… цепляются крючки!
А героические будни и героические бредни
клюют носами в стороне – для вида, но бодры вполне -
и не свалить их ни в какую (я никого не упрекаю!)
ни доводом, ни топором: ещё не скоро грянет гром.
И ходит дрёма возле дома – прислушиваясь, нет ли грома
далёко за каким бугром… (ещё не скоро грянет гром),
принюхиваясь, нет ли дыма – какого-нибудь возле дома,
но воздух пуст и нелюдим: ещё не скоро будет дым.
И кот, покушав слишком жирно, хоть и мурлыкает мажорно,
но постоянно начеку: чекист, сжимающий чеку!
И сквозь опущенные веки два попугайчика, две буки,
насупясь, наблюдают тьму: зачем, а также почему?
И ходит дрёма, ходит дума, дебелая такая дура,
бубнит, бубнит себе под нос (и всё-то, видимо, про нас!) -
с расширившимися зрачками и утолщёнными очками -
очками, честно говоря, посаженными на нос зря:
бесплотны, стало быть, виденья – летучи, стало быть, идеи…
что без очков, что сквозь очки мы выглядим как дурачки!
…мы дети, дорогая дрёма, и наша жизнь необозрима,
и наше завтра далеко, и наша пища – молоко,
мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,
у нас уже глаза косят, а завтра нам с утра в детсад -
на сонных санках, по сугробам – к товарищам, чужим и грубым,
тая от их большой семьи свой клад – «А ну-ка отними!»…
Мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,
и тратить ленинский прищур на нас немножко чересчур.
Но ходит дрёма возле дома… и вот ведь не проходит мимо
нас, малолетних – Бог прости, не спящих после девяти:
«Всем спать! Лицом к стене, гадёныш! Чего ты вертишься
и стонешь?
Прожуй печенье! Прожевал – и руки, стало быть, по швам!»
Она уже почти что дома – железная такая дама
в телячьей коже (в январе!) и с пистолетом в кобуре,
она уже к столу уселась, на маму с папой покосилась,
командует: «Открыть буфет! Дать мне варенья и конфет!»,
а те – дрожащими руками – не могут справиться с замками,
и слышен дрёмы лёгкий смех: «Вас завтра расстреляют всех!..
Ну, а пока – в постель». И снова – вокруг ни слова, ни полслова.
Сплошной отбой. Сплошной бай-бай. И шепчет мама:
«Бог с тобой!»
1997
С МИСТЕРОМ ХОРТОНОМ* * *
«Ах, где тонко, там и рвётся!» -
утверждает половица,
развеселая девица (лет пятидесяти двух).
Чу, крадётся мистер Хортон -
гость ночной с вином и тортом
и с орудиями пыток: добрый вечер, dear Sir!
…он, как месяц из тумана,
вынул ножик из кармана
(десять пачек цитрамона приготовились к прыжку)
и сказал с улыбкой мирной,
покачавши эфемерной
головой заокеанской: – Буду резать, буду бить!
Я ответил: «Вот как славно!»
(словно так и есть, и словно,
прочих планов не имея, я того и ожидал),
но спросил – ещё до старта:
«Как насчет вина и торта?»
– Ах, поставьте в холодильник, нам покамест не до них!
И, держа свой тонкий ножик
осторожно, как подснежник,
он (художником художник!) глаз прищурил голубой
и заметил: – Дело к ночи -
значит, так или иначе…
И воткнул в меня свой ножик как пришлось: пришлось в висок.
Я воскликнул: «Мистер Хортон!..»
Но, прикидываясь тёртым,
мистер Хортон усмехнулся: – Вы как будто в первый раз!
