слышишь и не понимаешь:
как-то всё тут не по-русски -
как-то всё по-древнерусски,
по-предельнодревнерусски -
полусвет лишь, полутьма лишь.
Впрочем, узнаётся слово.
Слово узнаётся снова -
дважды… Что ж до остального,
остальное непонятно.
А из этих слов – не сразу -
можешь сам построить фразу.
Или лодку. Или фразу.
И уплыть на ней обратно:
где темнеет Понт Эвксинский
и белеет флаг российский:
Понт Эвксинский, флаг российский -
Понт ли с флагом не знаком?
Блещет маленькое небо,
плещет маленькая рыба,
вьются альфа и омега
исчезающим дымком.
* * *
Да будет песенка с тобою кочевая
бродить по улице с котомкою пустой,
бродить и бредить, никого не задевая
из окружающих – ни мыслью, ни мечтой;
и день прозрачный в небесах читать прозрачных,
и легкомысленный придерживать берет,
и ничего ни в чьей судьбе уже не значить,
а на свою судьбу – и вовсе не смотреть,
и долго слушать, как бормочет по-китайски
листва сухая… но язык листвы сухой
почти совсем не понимать – и не пытаться,
а только слушать – сознавая, что не твой,
и только слушать – сознавая, что отныне
твоё родство с другими сделалось бедней
и что один язык звучит в твоей пустыне,
тебе известный да вот… песенке твоей.
* * *
По новейшему завету,
без креста на всех путях
это беженцы по свету,
это беженцы летят:
это вроде бы и как бы
те же птицы в небесах -
горстка пуха, горка скарба
на неправильных весах.
И неправильное время
озирается вокруг,
на лету под корень брея
бывший сад и прошлый луг.
Помнишь, жили… помнишь, пели
«Отче наш» и «С нами Бог»?
А теперь одна Помпея -
песней на ничьих губах.
Как стираются скрижали,
как истаивает стяг…
Было: саженцы сажали,
стало: беженцы летят.
* * *
У тихой одной переправы – из этого дня,
не знаю, в другой ли, но в новый – стоит оборона:
не то чтобы флот или войско – лодчонка одна,
челнок… неприкаянный шест да улыбка Харона.
Пустые формальности – кто не ходил за черту…
досмотр на таможне: работа, дружок, есть работа!
Так что там у Вас, извиняюсь?
– Монетка во рту:
велели молчать и хранить её пуще чего-то,
чему я на самом-то деле не знаю цены -
монетка, таблетка от сердца, пластиночка мяты…
Ах, эллины, эллины, страшные детские сны!
Голубчик Харон, я не помню, что там – после Леты.
Там, кажется, осень… зима, Санта-Клаус с шестом,
опять переправа и снега пространство рябое -
и там моя радость с лукавым, изменчивым ртом
мне снова задаст свой бессмертный вопрос: «А потом?»
Ах, вечная жизнь, я не знаю, что делать с тобою!
* * *
…друг, который уехал в провинцию У.
Сайге
Никому не сказавшись и ничего не сказав,
просто взять и покинуть безвидную местность Я:
что тут делать теперь? Кроме нескольких сорных трав,
ничего не взошло здесь – и вряд ли уже взойдёт.
А уехать куда… да куда-нибудь – в область О! -
на одном на колесике величиной вполнебес,
ибо там-то, конечно уж, просто полно всего,
по чему столько лет тосковала твоя душа.
Ибо там и растёт, например, тот высокий смысл,
у которого нет побегов и нет корней,
и разлит над землёй аромат сокровенных масл,
чьё присутствие делает воздух почти вином.
Там живут они все – ну, которым жизнь нипочём:
у них нет ничего, кроме пары-тройки идей,
днём витающих в небе, но падающих по ночам
с полоумных высот – да никто не помнит куда.
Там легко забывать и не нужно знать назубок
ничего из того, что не нужно знать назубок,
и заходит запросто в гости сосед твой, Бог,
и сидит, и плачет, и не вытирает слёз.
Ты останешься там, ибо нету земли добрей, -
и тебя представят Богу и всем вокруг…
даже жаль, что однажды и сей заповедный рай
для тебя превратится в безвидную местность Я.
* * *
Ещё такие светлые надежды
гуляют вместе с нами вдоль аллей!
Ну не смешно ли, что они всё те же -
и даже, вроде, кажутся светлей,
хотя уже, пожалуй что, все феи
слетелись к нам, все корабли пришли
и все цветы всех брошенных офелий
приплыли – и едва ли не смешны;
хотя давным-давно все наши дали
ждут у порога, кинув якоря, -
хотя сбылось и то, чего не ждали,
и то, чего, казалось, ждали зря…
Походим-ка по дому, посвистим-ка -
и всё-таки подумаем о том,
куда ж нас манит детская картинка,
где яблочко на блюдце золотом.
* * *
Время кончится, начнётся,
жизнь захочет умирать,
да потом опять очнётся -
и опять играть
на разбитых фортепьянах
из времён войны,
на разбитых да на пьяных -
на дурацких фортепьянах
у разрушенной стены.
Не стеная – так яряся,
зляся, брызгая слюной:
понесётся восвояси
жизнь в полубезумном плясе
за придурочной волной -
за придуманной, за дикой,
за такой-сякой -
пахнет красною гвоздикой,
революцией… гляди-ка,
кончился покой!
Лязгнут глупые затворы,
в изготовку станет рать,
чтобы жизни переборы —
тары-бары-растабары —
перебарывать…
Обойдёмся половиной -
пусть тут вырастет трава:
всё равно походкой львиной
жизнь опять придёт с повинной
года через два!
* * *
Полно, дружок, чертить иероглифы чёрной тоски:
руку твою – лёгкую – я всё равно узнаю.
С этой руки слетают голуби, с лёгкой твоей руки,
с лёгкой твоей руки – на скорую руку мою.
Это тебе кормить твоих неторопливых птиц
и Южный Крест прилаживать на небосвод в уме,
это тебе – не простить, подумать… и вдруг простить
месяца через два, в голубином одном письме.
…плыло письмо по воздуху – плыло, легко паря,
полное разных разностей, дальних миров и планет,
плыло набраться радости, да получилось – зря:
нет уже больше адреса и адресата нет.
Жизнь помахала прутиком – старенькое дитя -
и укатила на роликах… за сердечко держась,
и паровоз на станции, гневаясь и пыхтя,
ей уступил дорогу: да ну тебя, дескать, Жись!
Ролики плохо прикручены, а за дальним бугром
рытвины да колдобины – только ведь не впервой!
Нету грозы давно уже – там, где грохочет гром,
нет уже боли там, где отныне чужой привой.
Что ж тосковать, дружок… рисовать кружки и штришки!
Руку твою – лёгкую – я всё равно узнаю.
Твой поцелуй воздушный слетает с лёгкой руки,
с лёгкой твоей руки – на скорую руку мою.
2004
* * *
Вон серебряная бабочка субботы
промелькнула в переулочке ничьём:
отпусти свою улыбку на свободу -
впрочем, что это я, Господи… о чём?
Но: весна, слюда, фольга, стеклянный шарик
гиацинта в целлофановом дымке -
всё обманывает, дразнит, обольщает
и – растаивает льдинкой в кулаке.
Вот последнее семейство снежных мошек
исчезает – и никто не знает где!
Ничего на свете нет и быть не может -
всё мираж и отраженье на воде.
Весь твой мир – проделки луж и небосвода:
пусть играются, действительность творя!
Отпусти свою улыбку на свободу:
всё равно это улыбка не твоя.
1989
* * *
После того, как щёлкает засов,
уходит только гость, хоть и последний,
но слишком много слишком разных слов
ещё толпится в маленькой передней…
Опять всю ночь не спать под этот треск
и – отзвуков почти не различая,
спасаючись на кухне чашкой чая -
хоть слышать, да не слушать наотрез.
Под неживые эти пересуды
пересидеть и головную боль,
и ночь пересидеть, и жизнь – доколь
не станет слышно утренней посуды,
которая одна во всём права -
и так звенит, чтоб текста не читалось!
Вселенная в окне живым-жива,
а истина есть попросту усталость -
усталость дальше подбирать слова.
* * *
Дорогая строка, погости, посиди,
посиди, не бросай музыканта:
всё никак не кончается небо в груди
и ещё далеко до заката,
а стаккато в стакане – так руки дрожат,
слишком сильно он, стало быть, в пальцах зажат,
оттого и выходит стаккато.
Это мелкие пакости ложки стальной,
это мелочи жизни забавной одной,
затесавшейся, да не по делу,
в область карточных, глупых, напрасных хлопот,
где секундами мерится медленный год -
всё стремясь к нулевому пределу.
А уж если откроется где-нибудь брешь -
хлынет небо туда с облаками,
и тогда – хоть повесь, расстреляй и зарежь,
оглуши этой ложкой в стакане! -
но вот неба назад ни за что не возьмёшь,
разве вот со строкою, бросающей в дрожь,
или только уж вместе с душой -
с незаметной такой, с небольшой.
1999
* * *
Вот зажгу сейчас пять свечек
и отправлюсь на покой -
счастья своего кузнечик,
обязательный такой!
Та ли музыка, не та ли,
забирайся-ка в халат:
мы своё отстрекотали
