профсоюза на верхних этажах имеют влияние на офицеров. (Во время войны Диксон и правда был старшим сержантом Королевской военной полиции, в то время как Мармадюк Хасси был капитаном Гренадерского гвардейского полка.) Может быть, думает Алек. Может быть. «Миррор» и «Гардиан» же согласились, чтобы за фотонабор отвечали члены профсоюза. Но наедине с оглушительной меланхолией здания, облицованного мрачной коричневой плиткой, сложно не предаваться меланхолии самому. Возле этого перекрытого входа в мертвое здание так и витает ужасающая мысль о том, что его двадцатилетний путь наборщика может в конце концов оказаться дорогой в никуда.
Ой, да ладно, – думает он. Кончай с этим. Как бы там все ни обернулось, напоминает он себе, это была хорошая жизнь. Он смог накормить, одеть и дать крышу над головой и Сандре, и их мальчикам. Смог заплатить за школьные поездки, за походы в кинотеатры, за цветной телевизор и за машину. Да и за отпуск тоже. Правда, когда они ездили в Испанию, мальчики очень шумно демонстрировали, как скучно им было разглядывать старые соборы. Стив боготворит Гэри, всегда боготворил, с тех пор как научился ходить, и это проблема. Если старший брат что-то делает, младший повторяет. Но это уже боковая улочка его личной меланхолии. Год назад все было гораздо лучше, когда они с Сандрой оставили мальчишек самостоятельно барахтаться в ворохе упаковок из-под рыбы с картошкой и на выходные уехали в Кент. И было это, кстати, примерно в то же время года. Стоял бело-зеленый день, они гуляли по гравийному карьеру, лишь они двое, а висевшая в воздухе молочная дымка сливалась с цветами терновника. Словно обрывки тумана запутались в кустах или же, наоборот, бледное небо готово было вот-вот расцвести. Бело-зеленый мир, а в нем – он и Сандра, идущие рука об руку.
Ну и чего ты, нюня, – думает он. Засовывает позабытого «Крестного отца» обратно в ветровку и заглядывает в дверной проем. Тишина. Он просто сбегает к основному месту пикета, убедиться, что все тип-топ.
– Все в порядке, парни? – только и успевает спросить Алек, как парень с бакенбардами, недавно закончивший обучение и переведенный в «Таймс» прямо перед локаутом, чье имя ему никак не удается запомнить, начинает тыкать во что-то у Алека за спиной.
– Эй-эй-эй! – кричит он.
Алек оборачивается и видит, как какая-то фигура катится через дорогу к опустевшему входу. Сходство с шаром для боулинга, конечно, приблизительное, но траектория очень четкая.
– Пойти с вами? Ну, для моральной поддержки? – спрашивает парнишка.
– Нет-нет! – кричит Алек на ходу. – Я его знаю. Один на один шансов больше.
Он успевает добежать как раз вовремя, чтобы перекрыть вход Хьюго Корнфорду. Тому перевалило за сорок, но он все еще в форме, аристократическая корочка нисколько не размякла – наследие регбийных матчей частных школ остается с некоторыми на всю жизнь. У него на ногах вельветовые брюки и броги, а вокруг шеи повязан один из тех бесполезных шарфов, похожих на длиннющий вязаный галстук. И судя по его румяному лицу и несколько беспорядочным движениям, он и в самом деле один из журналистов, что выходили пообедать.
– Вот черт, – говорит он. – Думал у маленьких дверей никого не будет. Привет, Алек.
– Привет, Хьюго. Прости, но пикет везде. Тут тоже закрыто.
– У меня, – голос Хьюго громыхает в груди, точно эхо, стремящееся вырваться из пещеры, – вообще-то есть ключ. И, как говорят джентльмены, «Извините, я вхожу».
– Я не буду тебя останавливать, – начинает Алек.
– Ты и не можешь, надо полагать. По закону.
– Но я прошу тебя подумать.
– Ладненько. Думаю, думаю. Подумал. Все равно вхожу.
Когда трезвый, Корнфорд совсем не такой говнюк, напоминает себе Алек. Он был иностранным корреспондентом, потом стал писать политические заметки, и Алек читал его материалы уже почти десять лет. (Некоторые наборщики, возможно, даже большинство, пропускают тексты через сознание, совершенно не обращая внимание на их содержание, как морзянку. Но не Алек.) Атмосферные, лаконичные, возбуждающие праведный гнев отчеты из Вьетнама; недавние едкие очерки из палаты общин, где лейбористское правительство мечется от одной чрезвычайной ситуации к другой. Он хорош. Набирать его предложения одно удовольствие. Он один из тех аристократов-троцкистов, плавающих в собственном маленьком мире и иногда выныривающих на протестных маршах, чтобы побыть добрым стариной и «своим в доску». По крайней мере, был таким.
– Полагаю, ты пришел написать что-то для немецкого издания? – спрашивает Алек. – Я прав?
– Для жалкой ветоши, которая осталась от великой газеты, да. А почему нет?
– Потому что идет пикет, а ты социалист.
– Да неужели? – Корнфорд потирает лицо. – Я даже не знаю, что это слово теперь значит.
Не очень многообещающе.
– Сигаретку? – Алек протягивает пачку.
– Нет, мне пора идти, – отвечает Корнфорд и принимается шарить в вельветовых брюках в поисках ключей.
– Ладно, ладно, – говорит Алек. – Немецкое издание, может, еще вообще не выйдет.
– Вот как?
Динь-дон.
– Ага. Не знаю, в курсе ли ты, но мы попросили немецкие союзы печатников выяснить, кто там этим занимается, и когда они выяснят…
– Надо полагать, попытаются прикрыть? Очаровательно. Очень конструктивно.
– Когда они выяснят, – Алек сам уже начинает злиться, – они дадут им понять, что это все просто полная профанация, чтобы обойти легальную забастовку в Англии. И тогда пусть сами решают, хотят ли они в самом деле подергать за усы немецкий профсоюз и навсегда попасть в черный список.
– О, ясно. Как достойно. Как праведно. И что?
Он наконец находит ключи.
Алек смотрит на Корнфорда. Ему кажется, что шаткое, но все же достижимое понимание, существовавшее между ними раньше, пропало, а вместо него появилось – или же вернулось – нечто более… жесткое.
– Получается, – не сдается Алек, – ради того, что может вообще не случиться, ты готов рисковать своими… как бы получше сказать… своими отношениями с теми, с кем ты работаешь.
– С кем я работаю? – Взгляд Корнфорда суровеет. Теперь он похож на быка, выглядит почти угрожающе. – Я не работаю с тобой. С тобой я отвлекаюсь и теряю время.
– Со мной? – спрашивает Алек, не отводя взгляд.
– Не с тобой конкретно. Я имею в виду с вашими ребятами, со всеми вами. Последние пару лет мы даже не можем быть уверены, снизойдете ли вы до того, чтобы позволить газете выйти. Каждый вечер как на гребаном вулкане.
– Это не мы, это НАЦОП.
– Да какая разница, кто из вас это делает? НАЦОП, НТП, ОЛИГУХ – зла на вас на всех не хватает.
– Ну, за последние пару лет мы превратились в самых низкооплачиваемых работников на Флит-стрит. Ты об этом знал? Руководство увязло в этой чертовой государственной доходной политике, а платим
