за это мы. Может, ситуация немножко накалилась именно из-за этого, не думал об этом?
– Да мне все равно. Прости, но это так. Я просто хочу писать, что пишу, и быть уверенным, что меня опубликуют. А теперь дай мне пройти, пожалуйста.
Я хочу писать, что пишу. Алеку внезапно становится очевидно, почему Корнфорд так вспетушился и почему он так спешит. Он решает разыграть этот гамбит.
– У тебя есть какая-то история, – говорит он, нарочито ухмыляясь.
– Да!
– И тебе не терпится ее опубликовать, да? Зудит поделиться с миром?
– Да, – говорит Корнфорд. – Ну же, дай пройти.
– Если ты туда войдешь, материал все равно не напечатают. Может, лучше расскажешь мне?
Корнфорд начинает хохотать, но потом замолкает.
– Ты серьезно? – спрашивает он.
– Да. Выкладывай.
– Не обижайся, но я метил немножко в другую аудиторию. Ты, скорее, материал.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что только что был на обеде в палате общин. Времена вот-вот изменятся.
– Мы можем справиться с тори, – говорит Алек. – Мы вынудили их отступить в прошлый раз.
– В этот раз все по-другому. Это уже не те вялые патриции, к которым вы привыкли. Теперь… Теперь, боюсь, ребята, вас сдует, как одуванчики. Дорогу!
Корнфорд протискивается мимо, оставив позади себя облачко алкогольных паров, отпирает дверь, закрывает ее за собой и исчезает на лестнице. Поднявшись на один этаж, он, должно быть, щелкает выключателем – над ступеньками в конце мертвого коридора оживает маленькая, бледная флуоресцентная лампочка.
Джо
Джо живет в маленьком доме на холмах. Вообще-то это просто летний домик при большом стеклянном особняке, но обособленный от него во время какой-то бракоразводной тяжбы между хозяевами. Теперь он сдается отдельно вместе с небольшим участком на склоне, усеянным темно-зелеными соснами, суккулентами, кустами бамбука и юкки – калифорнийской зеленью, благодаря которой можно ненадолго забыть про вездесущую калифорнийскую коричневость. Терраса располагается на втором этаже, на одном уровне с верхушками деревьев и выходит на запад, прорываясь сквозь небольшой кусочек неба на горизонте к сине-фиолетовой, похожей на покрытый слюдой негатив фотографии, долине Лос-Анджелеса. Когда она там завтракает, на дворе уже обычно далеко не утро. Во время записей, как, например, сейчас, она становится полуночницей, и к тому времени как ей удается избавиться от любой компании – в которой она испытывает все меньше нужды в последнее время, – и выйти на трассу с чашечкой кофе и холодным нарезанным персиком, часы уже показывают пять часов вечера. Солнце, набухшее и кровавое, уже клонится к западу, а она сидит, купаясь в алом свете. Глаза режет за темными очками. Но затем траектория солнца уводит его за каньон. Последний полукруг его диска вспыхивает ослепительной линией и исчезает, а ее внезапно окутывает мягкий воздух, теплый, как кровь, наполненный длинными тенями. Цикады принимаются настраивать свои инструменты, смог над городом тускнеет, становясь почти перламутровым, огни внизу только начинают неустанное призывное мерцание. Она наливает себе вторую чашку кофе и, пользуясь парой часов, оставшихся в ее распоряжении до вечернего рандеву в очередном ресторане, достает четырехтрековый рекордер и пробует создать немного музыки для себя.
Сначала гитара. Она пытается подобраться к этой песне с обоих концов. У нее есть несколько слов и намек на мелодию, но ничего из этого целиком. Она знает наверняка, лишь какого цвета должна быть песня. Серой, серебристой и коричневой; коричневой, как старое дерево или старая коричневая стена, но никак не теплая коричневая кожа, для которой нужна абсолютно другая музыка. Прохладные цвета, которых на калифорнийской палитре не бывает даже в такие мягкие вечера, как этот. Может, А-минор? И конечно, только акустика. Она пристраивает на колене свою «Овацию» и подхватывает простой четырехтактный перебор. Она цепляет струны ногтями, чтобы придать звукам меланхолическую, звенящую, почти жалобную резкость. Но не увлекается. Не хочет дергать стальные струны слишком сильно и скатиться в кантри. Хм-м.
Еще и еще, пока чувство мелодии не начинает обретать форму и заявлять о себе. Что-то проклевывается. Структура куплета (три строки: две короткие и одна вдвое длиннее), который пойдет так: Та-та та ТАА, Та-та та ТААаа, Та та-та та та ТАА та та та-та ТААаа. И высокий припев из трех респонсорных строчек даст тоскливый, осторожный, напряженный мотив, во всяком случае, в первый раз, а потом наполнится мощным горестным чувством, перед тем как она пропоет его последнюю строчку во весь голос. Та-та-та, ТАА-та; Та-та-та, Та-та; Та-та-та, ТАА ТАА; Та та та та та-та ТАА ТАА ТАА. Как-то так. Что-то в этом есть; те цвета, которые ей нужны – серый, серебристый, коричневый, – цвета ее памяти, оттенки того, что она помнит, а не того, что было. Но ее ли они? На этой стадии, когда она лишь пытается нащупать мелодию, сложно понять, сочиняет ли она ее сама, или же вспоминает что-то давно забытое. Пожалуй, все-таки сама, но она оставляет в голове маленькую заметку, чтобы не сильно удивиться и расстроиться, если когда-нибудь, позже, она услышит, из какой песни к ней пришел этот мотив.
Так. Надо ловить, пока клюет. Тени удлинились и накрыли все сумеречным покрывалом, упразднив золотой блеск по краям листвы; небо стало темно-фиолетовым, а огни города засияли ярче. Подключить звукосниматель. Протянуть конец ленты из новой бобины через головки к принимающей кассете. Немного промотать вперед. Щелк щелк щелкщелкщелк. Обнулить таймер. Включить первую дорожку и проверить, как работают иглы на паре аккордов. Убедиться, что вторая, третья и четвертая дорожка отключены. Нажать комбинацию кнопок, чтобы перейти в режим записи и зажать «Паузу». Вдох-выдох и… Отпустить «Паузу». Сладкий, меланхоличный звон А-минор плывет над темными лопастями кактусов и смолистыми звездочками на сосновых ветках. Той частью сознания, которая не концентрируется на том, чтобы максимально точно перебирать струны, она замечает, насколько неотвратимо звучит эта мелодия: как осознанно, как продуманно – эта мелодия, которую она собирала из бог знает откуда взявшихся фрагментов, бог знает как. Отдельные фрагменты песни нужно усилить. В противном случае при переходе получится каша. А если нужно усилить то, что уже звучит сильно, сначала нужно это ослабить, смягчить ненадолго. Что она и делает. Она играет гитарную партию и очень ей довольна, но тут ей в голову приходит идея, и она перезаписывает ее, на этот раз добавив немного реверберации. Да, теперь хорошо. И хотя она играет в комнате с распахнутыми стеклянными дверьми, выходящей на террасу, перебор стальных струн словно звучит в месте куда большем и пустынном, отражаясь коротким эхом от далеких поверхностей. Возможно, название песни придет из воспоминаний, из того, чего больше
