– Думать! – крикнула Настя. – Хорошо вам говорить! а я совсем ничего не соображаю…
– Я не имею права давать тебе такие советы, но я бы очень хотел, чтобы ты жила с отцом, – сказал я тихо. – Твой отец может научить тебя многому доброму и хорошему. Это сейчас тебе очень понадобится… Я не слишком верю, что ты послушаешь меня, но подумай.
Настя посмотрела на меня с недоверием:
– И вы только за этим пришли сюда?
– А ты думаешь, этого мало? Тебе никогда Коростылев не говорил о завещании Колумба?
– Нет, ничего не говорил…
– Много лет назад он показал мне очень старый пергамент на испанском языке. Из перевода явствовало, что этот пергамент – завещание Христофора Колумба.
– Колумба? – удивилась Настя.
– Да, Христофора Колумба. Когда он возвращался из открытой им Америки, его каравелла «Пинта» попала в страшный шторм и скорее всего должна была погибнуть. И тогда Колумб написал завещание. Он оставлял людям девять реалов собственных сбережений и найденный им Новый Свет, который считал Индией. Пергаментный свиток завернули в тряпку, пропитанную воском, забили в дубовую проспиртованную ромом бочку и бросили в Гольфстрим. Колумб верил, что, если и погибнет вся экспедиция, весть об открытии Нового Света придет к людям. И завещание свое Колумб начал со слов: «Наша жизнь ничего не стоит. Дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных людей…»
– А как могло попасть завещание Колумба к Коростылеву? – недоверчиво посмотрела на меня Настя.
– Не знаю. До сих пор не знаю, а может быть, это и не было настоящим завещанием. Может быть, это была подделка, а может быть, сам Николай Иванович написал это завещание. Он часто показывал его ребятам, и мы мечтали о путешествиях и подвигах, и незаметно для себя навсегда поверили, что дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных… И когда ты будешь думать о будущей своей жизни – красивой и веселой, – думай иногда и о том, что отчасти Коростылев умер из-за тебя тоже…
Екатерина Сергеевна Вихоть сидела за столом, закрыв глаза, уперев лоб в ладони, и поза у нее была растерянно – горестная, и сама она не была больше ни грозной, ни громоздкой, ни громогласной. Сейчас она была обычной, удрученной большим несчастьем немолодой женщиной.
– Как жить дальше? Ума не приложу, – сказала она. – Не понимаю. У меня в голове полный мрак.
Мы помолчали, и я без выражения заметил:
– Наверное, и дальше будете учить детей, что ложь – один из самых мерзких человеческих пороков…
Она подняла голову и сказала:
– Я и раньше старалась вам не лгать. Правды я не могла сказать, но и лгать не хотела. Так уж все получилось…
– Да, возможно, – кивнул я. – Но есть еще одна форма лжи – дезинформация умолчанием. Вы меня сознательно старались ввести в заблуждение…
Она тяжело вздохнула и сказала горько:
– Вы тоже не все поняли в этой истории. Вам показалось, что я не любила и не уважала Коростылева, а это неправда. Это совсем не так. Я его очень уважала, но мне было невыносимо, что бы я ни пыталась сделать, он не принимал. Наверное, мы с ним люди очень разные, а вы сейчас смотрите на меня, будто я помогла его убить. Я ведь об этом и понятия не имела.
– Я мог бы вам поверить, – сказал я, – но именно вы объяснили Салтыковой, что Коростылева надо отвлечь от школьных дел.
– Да, наверное. Наверное, – повторила она с отчаянием. – Я сказала Клаве, что Коростылев ни на какие уговоры не пойдет и Настю к экзаменам не допустит. Его ведь переубедить в чем-то было невозможно, если он принял твердое решение, но мне и в голову не могло прийти, что они придумают такую жуткую вещь.
– А потом, когда они не только придумали, но и исполнили телеграмму?
– Что же мне было делать? У меня сердце на куски рвалось от стыда и горя. И Клаву ненавидела хоть, а все очень жалко было.
– Жалко было?
– Жалко, – твердо повторила она. – Ведь мы с Клавой выросли вместе. Она не всегда такая лютая была. Она замечательная была…
– Когда же она перестала быть замечательной? – поинтересовался я.
– А – а, это давняя история! Мы ведь дружили со школы. И с Костей, ее мужем, я дружила. Да вот пока не случилась вся эта глупость…
– Какая глупость? – спросил я.
– Настя ведь не Костина дочка, – сказала она тихо.
– То есть как? – не понял я.
– Как – как! Прожили они с Костей несколько лет хорошо, а потом Клава встретила человека, который всю ее жизнь направил по – другому.
– А, что за человек? – спросил я.
– Клава работала официанткой в столовой горсовета, и приехала какая-то центральная комиссия. Командовал в ней Александр Петрович Еременко. Ну, конечно, тогда он еще не был заммииистра, но и в те поры крупный был тоже начальник. Познакомился с Клавой, пошутил, поговорил и сглазился – полюбил. А сам он был еще в расцвете, в силе, во власти. Клавка от него совсем обезумела. Может быть, тот и женился бы на ней, да ведь как в жизни бывает – предложили ему повышение большое, а там семья, дети, положение. Кто же это понял бы его не успели на пост назначить, а он старую жену бросил! Вот так они и – прожили много лет на два дома…
– А Костя Салтыков об этом знал?
– Ну, не сразу, конечно, но узнал. Когда Настя родилась, то Клавдия сказала ему, что это не его дочка и она от него уходит. Запил он поначалу, конечно, горевал долго, а потом пришел к Клавке: давай, мол, начнем все по – новому, девочку все равно любить буду, раз тебя люблю, моя дочка будет, забудем все, начнем жизнь сначала. Простил он Клавдию за этот грех, а она хоть и согласилась, а жить с ним толком больше не могла и не принимала его прощения. Он ей и с добротой своей не нужен был – Клава тогда Еременко любила. Ну, и он ей, конечно, помогал. Устроил в Москву на какие-то специальные курсы. Вернулась сюда – назначили ее замдиректора магазина, потом в горпищеторг, а потом уже она сама пошла – власть, силу, авторитет в городе набирала двумя руками, стала директором Дома торговли, а это у нас фигура самая заметная…
– А сейчас эта связь существует? – спросил я.
– Нет, там все кончилось, но Клавдия за эти годы стала совсем другим человеком. Система торговли – возможности, блаты, услуги, взятки, люди на подхвате всегда, – изломалась она вся.
– А вы с ней говорили раньше об этом?
– Не судья я ей. Мы с – ней прожили целую жизнь вместе. Я ведь у них в доме, когда сиротой осталась, несколько лет прожила. Я в Ярославле в пединституте училась – мне родители Клавдины посылки продуктовые слали, – на стипендию-то в двадцать рублей не проживешь. Не могла я им этого забыть никогда…
– Выходит, вы видели, как Клавдия разрушается на глазах, и ничего не пытались сделать?
– А, что я могла сделать? Она меня и слушать не хотела. Я ее совестить пытаюсь, а она смеется: мол, маленькие подарки поддерживают большие дружбы Клавдия давно считала, что меня по всем статьям перегнала. Наверное, и правда это.
– Скажите, Екатерина Сергеевна, а Настя Салтыкова знает, что Константин ей неродной отец?
– Нет, не знает. Да он ей и есть родной. Всю жизнь был отцом. И когда он в суд подал, требуя, чтобы Настя с ним жила, ведь это он от большой любви к девочке сделал. Не хотел, чтобы она Клавкину судьбу повторила. Сердцем знала я, что прав Костя, а не могла Клаву тогда предать. Отношения уже с Еременко совсем распадались, и это бы ее просто убило. И не могла она Настю отдать и не хотела, потому, что без ума ее любит. От такой любви и пошла она на это ужасное дело. Да и Есаков ее сильно подбивал на всякие пакости. Ведь моложе он ее много, боялась, что это последняя ее связь, на нем женская жизнь ее кончается.
Она подумала, помолчала и сказала:
– Трудно мне судить ее. Она ведь Настю, помимо всего, хотела устроить в Москву в институт, чтобы девочка с Петькой Есаковым поменьше общалась. Душа тревожилась у нее: парень он молодой, здоровый, бессмысленный, а девка-то взрослая уже, не хотела Клавдия, чтобы они вместе толклись в одной квартире. Надеялась, что Настя уедет в Москву, выучится, свою жизнь сложит ловчее и красивее, чем у нее самой, а все вот так страшно обернулось…
Я спросил ее:
– А Коростылев знал, что Костя неродной отец девочке?
Она удивленно взглянула на меня.
– Конечно, знал. Он ведь Костю уважал очень и к Насте хорошо относился, был уверен, что только с Костей она человеком станет… а теперь, что уж говорить, – махнула рукой и горько заплакала.
Около дома Владилен собирал машину в дорогу. Резиновой растяжкой – пауком он пристегивал чемоданы на никелированном крышном багажнике. Дети уже сидели в кабине, а Лариса стояла с сумкой в руках у распахнутой дверцы. Я притормозил у забора, заросшего кустами бирючины и ракитника, вылез из «Жигулей» и сказал Барсу: «Пошли». Пес настороженно взглянул на меня и плотнее забился в угол заднего сиденья, а Владилен нацепил последний крючок, с пыхтением соскочил с подножки, повернулся ко мне:
– Бегать надо по утрам, живот отрастил, дышать трудно…
